Силы оставили старика, и он готов был лечь прямо в пыль, скрестив на груди руки. Он чувствовал себя таким слабым, таким потерянным.
Он прислонился к стене, но тут увидел три вынырнувших из темноты силуэта, быстро приближавшихся к нему. Это были три младших жреца Амона. Они склонились перед ним.
— Слава тебе, фараон, — тихо проговорил один из них, — мы уже несколько часов разыскиваем тебя по всему Сетеп-Абу. Верховный жрец Мене-Птах послал нас за тобой, когда ты покинул дворец. Умоляем тебя последовать за нами, ты не знаешь, куда идти, а мы предоставим тебе убежище, которое ты тщетно ищешь.
Старик позволил увести себя. У него не осталось сил на какое-либо сопротивление. Его подсадили в носилки и понесли по пустынным улицам к храму Амона. Во время подъема по большой главной лестнице его приходилось поддерживать, так как тело ему не повиновалось. Он был таким легким, что жрецам казалось, что они несут мумию, из которой вынули все органы. Соседство с этим мертвецом, оказавшимся среди живых, наполнило их священным ужасом.
С беглеца сняли лохмотья, окутали льняным, с золотым шитьем, покрывалом и посадили на трон, предназначенный для фараона, когда тот присутствовал на торжественных церемониях, посвященных богу Амона.
Верховный жрец, предупрежденный о его прибытии, пал перед ним ниц, стукнувшись головой о мраморную плиту пола.
— Господин, — сказал Мене-Птах, — я в ужасной тревоге. Я наблюдал за тобой во дворце и пришел к глубокому убеждению, что ты — Анахотеп, номарх Сетеп-Абу. Твой визирь Панахемеб приказал мне приступить к похоронам твоего двойника Томака и провести процедуру со всеми почестями, положенными принцам Египта. Я не могу решиться на это, ибо считаю это кощунством, за которое мне придется отвечать перед богами. Эта гробница принадлежит тебе, по твоему приказу ее строили десять долгих лет, ты усовершенствовал ее, чтобы никто не потревожил твой покой и не ограбил тебя. Считаю невозможным положить самозванца на твое место в обители вечности. Это место твое. Я не знаю, что делать, о Анахотеп… Подскажи, мы все твои слуги. Освободи нас от мук сомнения.
Старик покачал головой. Ничто больше не имело для него значения, кроме гробницы, предлагаемой от доброго сердца. Ведь часом раньше он мечтал пробраться в какой-нибудь склеп и затаиться там.
— Я принимаю твою помощь, — пробормотал он, нагнувшись к главному жрецу. — Вот что мы сделаем. В день погребальной церемонии ты именно меня положишь в саркофаг фараона, который спустишь в вырубленную в базальте нишу, где он и должен находиться. Что касается Томака, то ты поместишь его мумию среди мумий слуг, которые будут сопровождать меня в загробном мире. Так что и он не лишится погребения…
Мене-Птах опустил голову, не осмелившись задать вопросы, которые жгли ему губы.
— Я уже мертв, — продолжил старик резким тоном, будто угадав нерешительность главного жреца. — Я это знаю, я это чувствую. Тебе не придется меня мумифицировать. Все уже сделано, и, если бы не этот глупый врач, пытавшийся меня спасти, я бы уже несколько недель пребывал на полях Иалу. Я только прошу тебя приказать твоим жрецам обмотать меня льняными полосами, как положено. Я лягу в саркофаг и буду в нем во время церемонии. Когда вход в гробницу будет завален, все придет в порядок, установится Маат, и боги продолжат прерванный обряд.
— Все будет сделано, как пожелаешь, господин, — пробормотал Мене-Птах, кланяясь еще ниже.
Он так и не решился попросить у номарха разрешения обследовать его тело. Какой-то жрец не должен противоречить фараону. Раз Анахотеп решил, что он мертв, следовало смириться и исполнять его указания так, словно это было неопровержимым фактом.
«Да помогут мне боги, — думал верховный жрец, скрывая охвативший его страх, — если этот человек ошибается, его ждет ужасный конец».
Захоронения живых людей были редки. Они использовались как показательное наказание предателям-цареубийцам. В данном же случае это казалось настолько ужасным, что колебания жреца были вполне объяснимы. Если Анахотеп в действительности не был мертв, значит, он сам себя приговорил к мучительной смерти в закрытом саркофаге, словно крыса, пробравшаяся в кувшин и не имеющая возможности вылезти из него, поскольку горлышко заткнуто глиняной пробкой.
Пятясь, Мене-Птах удалился.
«Если б только он умер в ближайшие недели, — поймал он себя на обнадеживающей мысли. — Он так плохо выглядит… Если бы он скончался, можно было бы потянуть с приготовлениями, чтобы мумифицировать его тело подобающим образом… Тогда все было бы в порядке».
От этой мысли он немного приободрился. Томак уже две недели мок в своей натроновой ванне, но о смерти Анахотепа должно быть официально объявлено в ближайшие дни, когда Панахемеб уладит дела с престолонаследием. Вот тогда и начнется длительный обряд полета к Западу.
Прошло два месяца, и отношения Ануны и Нетуба понемногу изменились. Они стали любовниками в ту же ночь, когда относили яд слепым мальчикам из предместья Сетеп-Абу.
«Я наверняка погибну в чреве пирамиды, — подумала девушка, когда они вышли из города, — может быть, стоит начать наслаждаться жизнью, ведь мне осталось всего десять недель передышки перед похоронами Анахотепа».
Приняв это решение, она отдалась Нетубу, как только они вернулись в лагерь, не испытав при этом ни стыда, ни бесполезных сожалений.
На первый взгляд казалось, что между ними не было любви, но девушка знала, что не сможет долго сопротивляться желанию коснуться продубленной кожи главаря разбойников. Она рассуждала трезво и чистосердечно призналась себе, что ей захотелось коснуться щекой груди Нетуба еще в ту первую ночь, когда она увидела его в погребальном крипте заброшенного карьера, когда он хладнокровно прирезал беглецов-бальзамировщиков — Хоремеба, Падирама…
Вот так и охватила ее эта горячка, потребность, не поддающаяся разуму, которую невозможно контролировать. В конце концов она уступила вспыхнувшему в ней сладострастию, этому неутомимому голоду, который заставлял ее ложиться на обнаженное тело Нетуба, чтобы всей поверхностью своей кожи почувствовать крепость мышц грабителя. Он был ее бальзамом, ее лекарством. Он излечивал ее от объятий старых погонщиков верблюдов, избавлял от внутреннего отвращения к самой себе, от которого она уже отчаялась избавиться. Ей никак не удавалось насытиться им. Она обвивала его торс руками и сжимала, словно дерево, чтобы лучше почувствовать его крепость. Она видела в нем ожившую статую, одну из тех, что по утрам обмывали, умащивали и облачали жрецы. И все же она держала свое опьянение Нетубом Ашрой в тайне, не позволяя ему догадываться о том невероятном влечении, которое она к нему испытывала, потому что ни за что на свете не позволила бы ему иметь малейшую власть над ней.
