захотел, а если бы захотел кто-то, то этому человеку живо бы завернули за спину руки и перетянули на заднице веревкой, слишком уж непопулярной была Центральная рада. Вместо Рады поспешно был избран гетман Украинской державы. Им стал Павел Скоропадский. Между прочим – бывший царский генерал. Воинскими заслугами он, правда, не прославился, но зато имел хороший прогиб спины – с лица его даже во сне не исчезала услужливая улыбка.
Выборы, конечно, были проведены, но скорее для проформы, для отвода глаз, и гетман Украинской державы, кряхтя, забрался в главное кресло Малороссии.
Немцы развернулись при гетмане на полную катушку – украинское добро потекло при Скоропадском на запад эшелонами: хлеб, уголь, скот в закрытых вагонах, мануфактура… Обобранные люди плакали по ночам. Крестьяне, сцепив зубы, выкапывали из земли припрятанные, завернутые в промасленную мешковину винтовки.
Махно, маленький, верткий, неведомо где ночующий, ночью появился в Гуляй-Поле. В селе стояли австрийцы, целый гарнизон, с австрияками – большой отряд варты – вооруженной военной полиции. У варты везде были расставлены свои заставы, но Махно благополучно обошел их.
Стукнул в окошко одной из хат в центре села.
На стук в доме зажглась слабенькая лампа-семилинейка, к окну метнулась женская фигура с распущенными волосами, разгладила стекло обеими ладонями, словно бы некую ткань, вгляделась в темноту ночи:
– Кто это?
– Я. Нестор. Открывай, Настя!
– Господи! – Настя кинулась к двери и, стараясь не грохотать запором, открыла ее, заплакала тоненько, по-девчоночьи обиженно. – Не-естор…
Рядом с Настей оказалась мать, одетая в простую ночную рубаху, сшитую из сурового полотна, тронула Настю за плечо:
– Не плачь!
В избе сделалось тихо. Было слышно, как за печью, соревнуясь друг с другом, трещат два горластых неугомонных сверчка. Махно встревоженно огляделся. Спросил шепотом, чувствуя, что вот-вот задохнется – голос у него внезапно ослаб, потерялся, превратился в едва различимый шепот:
– А где же сын? Где Василек?
…Жена заплакала вновь. Следом за ней заплакала и теща. Махно все понял, опустил голову. Ощутил, как у него мелкой дрожью затряслись плечи. Спросил прежним, едва различимым, сходящим на нет шепотом:
– Давно это произошло?
Ответа он не услышал, да и не в ответе было дело, ответ уже ничего не значил: сам факт, что сына нет в живых, был страшен, он лишил Махно последних сил. В горле у него что-то забулькало, словно бы Махно решил прополоскать самогонкой больные зубы, он отер кулаком глаза. Настя висела на его плече и плакала, Махно погладил ее по голове, ощутил шелковистость волос, которые когда-то любил целовать, а сейчас все это ушло в прошлое, растворилось в холодной темноте, и ничего он уже не чувствовал, кроме боли, и к жене ничего не ощущал – ни любви, ни тепла, ни нежности. Со смертью сына Василька Настя сделалась для него совершенно чужой.
Произошло это стремительно.
Он стиснул зубы, небрежно смахнул Настю с плеча – то, что она повисла на нем копной, неожиданно вызвало раздражение. Махно фыркнул и натянул на голову картуз.
– Ты куда? – тонким дрожащим голосом спросила Настя. – Ночь же на дворе. Оставайся!
– Пойду, – глухо и хмуро произнес Махно, – меня хлопцы ждут.
– Австрийские патрули на улице, варта…
– Плевать! – Махно легко, совершенно беззвучно, словно бы был тенью бестелесной, затворил за собою дверь.
На улице было тихо. Слышно было, как в избе плачет Настя, захлебывается слезами, даже повизгивает по-птичьи от обиды и недоумения.
Сама виновата – не сумела сберечь ребенка. Не так уж и трудно было это сделать – сберечь славного Василька, у которого на голове было две макушки, два вихрастых завитка, что свидетельствовало о счастливой доле малыша, а оказалось, что доля-то совсем ни при чем – мать ее сгубила.
У Махно теперь были развязаны руки, он свободен для революции – семья осталась в прошлом. Пора поднимать черное анархистское знамя – крестьянам нужен вождь.
Вот он и станет вождем украинских крестьян. Около плетня прошли двое с винтовками – патруль варты. Махно поспешно отодвинулся в тень, чтобы его не было видно, проводил патруль долгим взглядом. Подумал о том, что у него с собою и нагана нет – отдал Пантюшке Каретникову, тот поехал на хутор, где были спрятаны винтовки.
Если не будет оружия, то и черное знамя не понадобится – австрияки с вартой возьмут их голыми руками.
Вспомнился Ленин. Напористый товарищ, очень головастый… Интересно, есть ли у него дети? Или дети, которых он потерял? Махно ощутил, как у него дернулся, сделался деревянным, чужим рот, в груди шевельнулось и затихло слабое дыхание.
Конечно, красный цвет – это почетный цвет, он напоминает о крови, пролитой в борьбе, но черный цвет – самый чистый из всех существующих, его невозможно замарать, поэтому как бы ни привлекала правота Ленина, правота анархии все равно была для Махно сильнее, ярче, а значит, и привлекательнее.
Надо будет обязательно достать черного бархата на знамя и вышить на нем серебряными нитями один из лозунгов анархии, – а все лозунги у братьев-анархистов запоминающиеся, душу пропарывают насквозь, – еще вышить на знамени серебряный череп с костями. Народ за таким роскошным флагом валом повалит…
Анархия – не только «мать порядка» (своего порядка, который ни монархисты, ни социал-демократы, ни большевики, ни прочие партийные господа не знают, он им неведом), анархия – это штука заманчивая, к которой тянется и всегда будет тянуться русский мужик, анархия – это воля, а за волю в России столько народа положено. И сколько еще поляжет… Махно почувствовал, как у него дернулся и тут же застыл, одеревенел рот.
Слишком много времени он провел с Аршиновым-Мариным в Бутырке, вгрызаясь в книги по теории анархизма по самый корешок, а уж что касается творений родных, отечественных анархистов, Бакунина и Кропоткина, то он по нескольку раз перечитал их от корки до корки, пытаясь понять, в чем же заключается жутковатое, шаманье обаяние анархизма…
Когда Махно был в Москве, то прочитал небольшую книжицу «Как мужик попал в страну “Анархия”», которую ему подарил все тот же Аршинов-Марин, написана эта брошюра была языком простым, даже корявым, – если бы сам Махно взялся за перо, написал бы лучше, но Нестору брошюра очень понравилась. Он даже спросил у Аршинова-Марина:
– А еще пара таких книжиц не найдется?
– Зачем тебе, Нестор?
– Я своим друзьям на Украине подарю. Есть анархисты подлинные, которых ничто не возьмет, ни кулак, ни пуля, а есть анархисты колеблющиеся. За них надо еще бороться, иначе они уйдут на сторону.
– Чем же тебе понравилась книжка?
– Тем, что справедливая. Вы сами посудите, учитель, – Махно иногда Аршинова-Марина звал учителем и тот относился к такому обращению благосклонно, – мужика, который тут, на страницах, патлами трясет, – Махно приподнял брошюрку над столом, – все унижают, эксплуатируют, отвешивают подзатыльники, бьют розгами, заставляют вкалывать
