– Жаль! Я на охоту собрался. Пасти, капканы проверить. Вишь, собак кормлю.
– Ты с бумагами сходи, авось сговоритесь. Он тоже с обеда хотел на Опечек сбегать. Думаю, по рукам ударите.
– И то правда! Зараз схожу. У меня с кремневками и порохом завсегда порядок. Сошлось все тютелька в тютельку. Это – не мануфактура. Там аршин с тюка срезал – и не заметишь. А у меня ружьишко к ружьишку, патрон к патрону, порошинка к порошинке и картечь фунт к фунту. Тут не обжулишь.
– Ладно тебе! Замыслишь кого обжулить – обжулишь. Хоть пришлого, хоть тунгуса. И на порохе, и на шкурье, и на дроби. Только Киприян Михайлович больно строг к прощелыгам. Попадешься – дня держать не будет!
– Да знаю! Не первый год служу Потому и молчу если что не так. Надо, чтоб каждая цифирь, каждая копейка сошлись.
Он возвратился в избу и вскоре вынес оттуда сокуй, связанные бокари и повесил в сенцах на вбитый деревянный крюк.
– Плакала моя охота. Счас я шапку в охапку.
Он появился во дворе в песцовой шапке и утепленном казакине с громадной амбарной книгой и счетами.
– А счеты-то зачем? У Киприяна Михайловича их четыре. Даже костяные есть. Мамонтовы. Ему Хвостов подарил.
Алексей Митрофанович чуть зло ответил:
– На то он и купец, чтобы счеты иметь. А я приказчик. Счеты у меня главный струмент, как у охотника ружье. Поняла? Да и поверье у меня есть свое. И приход, и расход одними костяшками вести надо. Как только начинаю на других считать – обязательно что-то да не сойдется. Вроде колесики разные. Потому щелкаю только на своих.
Собаки доедали корм, отталкивали друг друга, пытаясь ухватить кусок полакомей, и предупреждающе рычали. Полкан равнодушно слушал их собачий разговор, зевал, лениво потягивался и изредка хапал пастью снег.
Сидельников протянул Екатерине приходно-расходную книгу.
– Подержи! Собак загоню в сарай.
Он щелкнул бичом. Собаки приподняли головы, посматривая на хозяина. Даже Полкан встал на ноги.
– А ну-ка, на место! Шасть! Живо!
Шесть собак, одна за другой, неохотно нырнули в проем. Приказчик прикрыл дверь на защелку и сказал:
– Отдохните чуток, можа и прогуляемся на капканы.
И с Екатериной направился к дому Сотникова. Перешли наполовину занесенный ручей и подошли к церкви. У бревенчатой избы отца Даниила им встретилась Мария Николаевна с дочерью священника. Гувернантка в коротких кожаных сапожках, в длинной юбке и цигейковой шубке. На голове, охватив аккуратно свернутую косу сидела вязанная разноцветными шерстяными нитками шапочка.
– Доброе утро, Мария Николаевна! Чей-то вы спозаранку гуляете?
– Здравствуйте, люди добрые! Гуляем, коль погода теплится. Твоей сестренке полезно. Не все ж грамоту учить.
И она толкнула от себя санки с сидящей на них Еленой. Полкан бросился по косогору за катящейся девочкой, а она понукивала его:
– Шибче, шибче, Полканчик! Не отставай!
Лапы пса скользили по снегу. Он как-то боком бежал вниз, стараясь не отстать от санок. Когда они остановились у начинающейся косы, пес обнюхал довольную девчушку и даже лизнул ее румяную щеку. Елена визжала от восторга и кричала, поглядывая на гору:
– Мария Николаевна! Мария Николаевна, а Полкан целуется.
– Любит он тебя, такую умницу, – смеясь, ответила гувернантка.
А Екатерина требовательно позвала:
– Полкан, ко мне! Ишь, разыгрался!
Огромный пес лениво поднялся на горку, прильнул боком к ноге Екатерины и заискивающе искал ее глаза. Он как бы просил прощения за участие в детских шалостях. А кухарке уже было не до пса. Она разговорилась с гувернанткой. Сидельников постоял малость в сторонке, не прислушиваясь к шепоту подруг. Закурил, встряхнул счетами:
– Ладно, Катя, я пошел, а то хозяин гневаться будет.
– Я тоже часом подойду.
Девушки остались вдвоем.
– Мария Николаевна, у меня перемены. В субботу венчание. Киприян Михайлович…
– Я догадывалась. Твои родители шепчутся, а мне ни слова.
– И я тебе не сказала! Боялась, вдруг хозяин передумает.
– Поздравляю, Катенька! Киприян Михайлович надежный человек. И любовь его надежна.
Мария Николаевна неловко поцеловала подружку.
Ее вязаная шапочка съехала набок, оголив покрасневшее на морозе ухо с серебряной серьгой, подарком священника Даниила ко дню ангела.
– Мария Николаевна! Маша! Я прошу тебя не оставлять меня. Ты – единственная подруга.
У Екатерины навернулись слезы. Першило в горле. Гувернантка заметила в ее глазах жалость. Жалость окончания их дружбы.
– Катя, милая! Не жалей ни о чем, коль пришла любовь. Я же остаюсь свободной от мужской любви. И теперь наша дружба зависит от тебя.
– Машенька, все будет как прежде. Мне его богатство не льстит. Лишь бы лад был в семье. А может, тебя за Петра сосватаю.
– Нет, нет, Катенька! Петр – не для меня. Мы с ним разные. Но я боюсь не этого! Меня любовь страшит и зависимость.
Они откровенничали, оглядывались по сторонам, боялись открыть кому-либо другому свои тайны.
Елена, запыхавшись, поднялась с санками на взгорье. Мария Николаевна прервала разговор и крикнула девочке:
– А ну-ка, еще разок скатись, да не тормози ногами!
– Ножки болят подниматься на гору.
– Ох, лени у тебя скопилось, сестричка! Ножки уже не носят! – засмеялась Екатерина.
– Дай Полкана, Катя! Пусть санки на угор тянет! – захныкала Елена.
– Обойдешься! Полкан тоже устал. А ты любишь кататься – люби и саночки возить. Особенно на гору, – остановила девочку Екатерина. Затем доверительно сказала гувернантке: – Ладно, Маша, я пошла. Заходи вечерком вязать. Еще кое о чем потолкуем. Я в сомнении.
– Сомнение – это похвально! Но любовью сияют твои глаза. В них не осталось места сомнению. Там видна лишь любовь.
Она говорила, а по щекам скатывались слезы, густея на морозе.
Екатерина чувствовала себя виновницей ее слез, а как утешить – не знала. Она смотрела ей в глаза и растерянно перебирала бахрому своего платка.
– Ой, что же я наделала! Я виновата во всем!
– Знаешь, есть слезы радости и слезы горести. А сейчас они слились вместе, как Дудинка с Енисеем. Горе пересилило. Сдержать их не могу.
Маша поправила шапочку, спрятав выбившиеся волосы, вытерла слезы:
– Да полно. Судьбы бы тебе благосклонной. Один раз живем.
Екатерина смотрела куда-то вдаль, за остров Кабацкий, где в снежном мареве сливался с горизонтом наволочный берег Енисея. Смотрела, сузив веки, будто прослеживая будущую судьбу. Потом спохватилась:
– Ой, пора! Жду вечером. Вперед, Полкан!
Пес нехотя двинулся за хозяйкой.
*
В горнице за столом, обложившись бумагами, сидели Киприян Михайлович и Алексей Митрофанович. Над головами висела обрамленная стеклярусовым ободком люстры керосиновая лампа с потрескивающим фитилем. Стучали костяшки счетов. Сидельников открыживал в амбарной книге сверенные товары.
– Сутяжничать с нами никто не будет? Особо по тульским ружьишкам. Там ушлый купчина сидит. С каждого ствола слупит по лишнему гривеннику. Михайлов – еще тот хват.
– Насчет «Зауэра» я приценялся. Не прогадали. Брал дешевле, чем в Томске. Двустволки, бескурковки. Там одна насечка на прикладе чего стоит. Могут немцы ружья делать! А тулки – за милую душу тунгусы берут. Сутяги не будет.
– Ну, дай бог! А то суды да пересуды не один рубль вытянут. Надеюсь на тебя, Алексей Митрофанович!
– Стараюсь, Киприян Михайлович! Только по моему арсеналу прибыли будет тыщ пять.
Сотников пристально посмотрел в плутовские глаза приказчика. Тот сидел не моргая, стараясь выдержать взгляд хозяина.
– А пороха бездымного в достатке?
– Хватает! Даже пудов десять лишку взял. Боялся, вдруг подмочут али еще что. Теперь все в амбарах, все описано.
– На Хатангское готовишь товар?
– Готовлю! Упряжек тридцать только под ружья да порох.
– Толково! Хвостов передал, там бескурковки ждут. Они, говорят, надежнее кремневок.
