— Простите, сударыня, но мне нельзя в Бристоль, — сказал я в ответ, встав и попытавшись состроить ухмылку. — Меня работа ждет.
Она встала.
— Понимаю. Скажите, я верно оценила обстановку?
Я поднял свою шляпу и начал отряхивать ее от пыли. Теперь она была совсем расплющена.
— Да, все верно, сударыня.
— В таком случае, примите мою глубокую благодарность. То же сделает и Роза, когда придет в себя. Она, конечно, девица своевольная и не самая послушная прислуга, но я все равно не хочу, чтобы она пострадала из-за своего дерзкого нрава.
"Вот настоящий ангел", — решил я тогда для себя. Когда я помогал девушке поудобнее расположиться в седле — она все время заботливо поддерживала Розу, которая, так и не протрезвев, мешком свисала с шеи лошади, — мне в голову неожиданно пришла одна мысль.
— Скажите, сударыня, мог бы я увидеть вас еще раз? И поблагодарить вас как следует, когда я успею привести себя в божеский вид?
Она одарила меня взглядом, полным сожаления.
— Боюсь, мой отец не одобрит, — сказала она, тряхнула поводьями и направилась домой.
В тот день я встретил закат, сидя под соломенной крышей нашего домика и глядя поверх пастбищ куда-то вдаль. Обычно мне приходили в голову мысли о собственном неизбежном будущем, и я размышлял, что лучше: бежать от него или все же бороться.
Но тем вечером я думал о Кэролайн. Кэролайн Скотт с Хокинс-лейн.
Через два дня меня разбудил крик. Впопыхах я натянул штаны и выскочил из комнаты в незастегнутой рубахе, натягивая сапоги на босые ноги. Я узнал этот крик. Он принадлежал моей матери. Скоро ее крики затихли до плача, уступив место бранной речи отца. Бранной речи человека, который в итоге оказался прав.
После того, как я подрался у "Старой дубинки", я вернулся в таверну, чтобы сделать что-нибудь со своими порезами и синяками. Чтобы заглушить боль, так сказать. И что могло с этим справиться лучше, чем выпивка или две? И вот, когда я наконец вернулся домой, я был в том еще состоянии. Когда я говорю "состояние", я имею в виду "состояние", как если бы говорил о человеке, который выглядел так, словно принял участие не в одной войне — и я принимал, если судить по синяками на лице и шее и по одежде, порванной тут и там. Но еще — как если бы я говорил о человеке, который перебрал с выпивкой.
И то, и это разозлило отца, и мы поругались, и мне стыдно признаться, что я не выбирал слова в присутствии матери. Конечно, отец взбесился, и за это я ощутил тяжесть его руки. Но его по-настоящему вывело из себя то, что пьяная драка, как он назвал ее (потому что он не понимал, что я защищал честь леди, и что он сделал бы то же самое на моем месте), случилась в рабочее время. Он видел их, изнуренных работой, и меня, напивавшегося и дерущегося, порочащего доброе имя Кенуэев, и в данном конкретном случае припасавшего еще больше неприятностей на будущее.
— Кобли. — Он вскинул руки от злобы. — Та еще масть чертовых негодяев, — сказал он. — Это обязательно должны были быть они, да? Они этого просто так не оставят, ты же знаешь, да?
Само собой, тем утром я помчался в палисадник, и там в своих рабочих одеждах стоял отец, успокаивал мать, которая уткнулась лицом ему в грудь, тихо сопя и повернувшись спиной к тому, что лежало на земле.
Я закрыл рот рукой, увидев причину их горя: две зарезанные овцы лежали рядышком в запачканной кровью пыли. Их оставили там, чтобы мы знали, что они не стали жертвами лисы или дикой собаки. Чтобы мы знали, что овец убили не просто так.
Предупреждение. Месть.
— Кобли, — процедил я, чувствуя, как гнев бурлил во мне, подобно закипающей воде. С ним пришло и острое, колющее чувство вины. Мы все знали, что это случилось из-за того, что я натворил.
Отец не смотрел на меня. На его лице была печаль и тревога, которые можно было ожидать. Как я говорил, он был уважаемым человеком, и ему нравились плоды, которые ему приносило это уважение; даже с конкурентами у него были обходительные и почтительные взаимоотношения. Ему не нравились Кобли, конечно нет — а кому они нравились вообще? — но до сих пор не было никаких проблем, ни от них, ни от кого-либо другого. Такое случилось впервые. Такое для нас было ново.
— Я знаю, о чем ты думаешь, Эдвард, — сказал он. Я заметил, он не мог заставить себя взглянуть на меня, он просто стоял, держа мать, и глядел в какую-то точку вдалеке. — Но ты можешь подумать еще раз.
— О чем же я думаю, отец?
— Ты думаешь, что ты навлек это на нас. Ты думаешь о том, чтобы выяснить отношения с Кобли.
— И? А о чем думаешь ты? Хочешь, чтобы это просто так сошло им с рук? — Я взглянул на два истекающих кровью трупа в грязи. Уничтоженный скот. Потерянный заработок. — Они должны заплатить.
— С этим ничего не поделаешь, — сказал он.
— То есть ничего не поделаешь?
— Два дня назад мне предложили вступить в организацию — Торговую Организацию, как мне ее представили.
Когда я взглянул на отца, я задумался, смотрел ли я на старую версию себя, — и да накажет меня за это Бог, — но я очень надеялся, что нет. Он когда-то был привлекательным человеком, но его лицо покрылось морщинами и осунулось. Широкие поля его фетровой шляпы прикрывали глаза, всегда опущенные и усталые.
— Они хотели, чтобы я вступил, — продолжил он, — но я отказался. Кобли и большая часть торговцев согласились. Они пользуются в свое удовольствие защитой Торговой Организации, Эдвард. Как ты думаешь, по какой еще причине они бы пошли на такую жестокость? Они защищены.
Я закрыл глаза.
— Мы что-нибудь можем поделать?
— Займемся тем же, чем и всегда, Эдвард, и будем надеяться, что это закончилось и что Кобли подумают, что их честь восстановлена. — Он впервые обратил свои усталые, старые глаза на меня. В них не было ничего, ни злобы, ни осуждения. Только поражение. — Я могу рассчитывать на то, что ты приберешь здесь, пока я побуду с твоей матерью?
— Да, отец, — сказал я.
Он и мать направились в дом.
— Отец, — позвал я, когда они дошли до двери, — почему ты не вошел в Торговую Организацию?
— В один день ты поймешь, если когда-нибудь вырастешь, — ответил он, не оборачиваясь.
Тем временем мои мысли вернулись к Кэролайн. Первое, что я сделал, это узнал, кто она такая. Поспрашивав людей из Хокинс-лейн, я выяснил, что ее отец, Эмметт Скотт, был богатым торговцем чая. Не сомневаюсь, что большая часть его клиентов относилась к нему, как к мешку с деньгами, но он все-таки сумел пробить себе путь к вершине общества.
