Мысль о том, что не успел и теперь уже, наверное, не сможет предупредить ордынский набег, весь день не давала Федору покоя. Когда лесовики вели его по незнакомым местам, старался запомнить дорогу. «Жив останусь-— сбегу и сам обо всем поведаю, а говорить душегубцам про ордынцев не стану: все одно не отпустят в острог». И он решил молчать...
Ерзая на едва прикрытом гнилой соломой и тряпьем земляном полу, пленник долго старался примоститься поудобней. Мешали связанные за спиной руки, ныла нога. С трудом повернулся на бок, затем на спину.
«Что ж дале будет? Завели душегубцы в свое логово, а зачем?»
Наконец он пристроился, дремота понемногу стала охватывать его.
«Должно, не узнал меня чернобородый, потому и не убили до смерти..,»
Когда Федор проснулся, солнце уже стояло высоко в небе — лучи пробивались через отверстие для дыма в крыше землянки. Несколько мгновений он недоуменно озирался вокруг. Вспомнил все, и улегшаяся было за ночь тревога опять охватила его. Да и чувствовал он себя плохо:
нога распухла и сильно болела, нестерпимо терзал голод — два дня уже ничего не ел.
Дверь землянки неожиданно отворилась, и на пороге появился рыжий лесовик. Федор мрачно уставился на него. Постояв у входа, пока глаза привыкли к темноте, Клепа вошел внутрь. Молча бросил пленнику несколько сухарей и кусок мяса, затем достал из сумки нож и разрезал веревку на его кистях.
Федор, злобно ухнув, подался к лесовику, хотел было схватить его, но едва приподнял затекшие руки.
Ошалел, что ли? — удивленно взметнув белесые брови, спросил Клепа. Неторопливо вышел из землянки, закрыл дверь на засов.
Снова оставшись один, пленник долго сидел недвижим. Понемногу успокаивался, вспомнил о еде, которая лежала рядом, и опять ощутил голод. С трудом расправил онемевшие кисти рук, стал растирать их. С жадностью грыз сухари, рвал зубами жесткое мясо. Перекусив, кое-как добрался к рассохшейся двери, прильнул к щели.
Неподалеку горел костер. Вокруг него сидели и лежали десятка два ватажников. Из висевшего над огнем большого клепаного медного котла валил густой пар. За костром, между зарослями красноягодного волчьего лыка и тусклозеленого орешника, виднелись шалаши и землянки. Среди темной зелени великанов дубов ярко выделялись огромные сизовато-синие ели.
У Федора разболелась нога; отвернувшись от двери, он уже хотел вернуться на подстилку из соломы, но взрыв хохота снаружи остановил его. Пленник снова приложился к щели.
Лесовиков развеселил косоглазый Митрошка. Он только что кончил рассказывать, как надул игумена Алексинской обители Никона, который задумал сманить его в монастырские холопы.
Ай да Митрошка! Выходит, меды попивал, крест на кабальную запись целовал, а сам ходу. Истинно говорят: напоролся плут на мошенника...— смеялись ватажники.
А ну, расскажи-ка нам, паря, как тебя боярин Курной в кумовья звал,— попросил кто-то.
Да ведь брешет он, костяная игла, а вы уши поразвесили! — цыкнув сквозь зубы слюной в костер, презрительно воскликнул рябой лесовик.
В огонь не плюй, Епишка, бока намну! — сердито сказал Клепа.
Вишь праведник нашелся! И по рылу видать — не из простых свиней! — зашикали на рябого.
Истории,которыми Митрошка тешил лесовиков, были им хорошо знакомы. Но рассказывал он каждый раз по-новому, выдумывал на ходу новые подробности, и слушали его всегда с интересом — это было единственным развлечением. За это ватажники прощали Митрошке и вранье, и трусоватость, порой даже оберегали косоглазого в их тревожной жизни.
Не, братцы,— покачал головой Митрошка,— не о Курном хочу, костяная игла ему... Сон чудной сию ночь видел, об нем поведаю.
Подтянув полы длинной, с торчащими клочьями свалявшейся шерсти овчинной шубы, надетой прямо на голое тело, он резво вскочил на ноги.
По рассказать сон ему так и не пришлось.
Каша поспела! — задорно блеснув белесо-голубыми глазами, закричал рослый пригожий Ивашко. Весело морщась, отвернул голову с коротко остриженными русыми полосами от бьющего из котла пара и стал разливать ополоником жидкую пшенную кашу с кабаньим мясом в две большие глиняные миски, которые стояли на земле у его ног.
Лесовики достали ложки — на торце каждой был прорезан крест, чтобы черт в каше не плясал,— и принялись на еду. Восемь-десять человек возле миски, ели не торопясь, степенно дули на варево. Лишь Митрошка суетился, обжигал губастый рот, за что и получил от атамана по лбу ложкой; тот лишь теперь подошел к костру и принял участие в общей трапезе.
Молодец, Ивашко, не хужей Юняя, царствие ему небесное, кашу изготовил,— облизав ложку, похвалил повара вожак лесовиков. Подвижное лицо его — всегда, что па душе, знаешь — прорезали глубокие сумрачные складки; он встал, голос прозвучал сурово, печально:
Помянуть надобно души грешные братов наших, что вчерась от злых рук в мать сыру землю полегли.
Вмиг прикатили бочонок с медом, выбили из него крышку. Атаман зачерпнул полный ковш, взял его обеими руками, отпил немного, передал соседу. Резной деревянный ковш пошел по кругу.
Ватажники притихли: вспоминали павших товарищей, молчали, не решаясь нарушить наступившую тишину.
Так продолжалось недолго. После третьего ковша у лесовиков заблестели глаза, развязались языки, в руках появились полированные, из красной глины чары и кружки, медные чеканенные ковшики.
Погодьте, молодцы! — повелительно поднял руку атаман.— Все ли тут? обвел он сидевших у костра внимательным и строгим взглядом.
— Кроме дозорных, все,— ответили ему.
Добре. Дело есть, молодцы, обсудить надо.
Ватажники, кто удивленно, кто настороженно, уставились на чернобородого.
Мало пас осталось,— хмурясь, начал он.— По весне боле полуста было, ныне и двух дюжин не наберется. Кого до смерти убили, кого поимали, а кто и подался неведомо куда. Только вчера стольких наших братов не стало...— И вдруг повысил в сердцах голос: — Кто-то упредил окаянного Сидорку Валуева! Знал, что придем! Ан не уйдет вор от расплаты, дознаюсь, кто он! — Гнев исказил лицо атамана. Некоторое время он молчал, глядя на притихших сподвижников, испытующе переводил колючий взор с одного на другого. Чуть подольше задержал глаза на Епишке, но тот, кривя тонкие обветренные губы в наглой усмешке, невозмутимо смотрел на него.
Явное дело, упрежден был Сидорка,— несколько успокоившись, продолжал Гордей.—Дворню вооружил, псов с цепи поспускал, даже сирот-трудников из монастырского села пригнал. Проку-то от монастырьих людишек мало оказалось, поразбегались они, да и кому охота за нечестивца сего голову свою класть...
