Канарец присел на корточки рядом с женщиной и оглядел ее с интересом.
— Ты колдунья? — спросил он и после молчания, явно означающего согласие, добавил: — Из мотилонов?
— Я родилась в племени чиригуано, но мотилоны взяли меня силой и подарили множество детей, а потом продали племени пемено. Те дали мне еще детей. Затем пемено вернули меня чиригуано, а те от меня отказались, — сказала она хрипловатым и низким голосом. — Теперь я не принадлежу ни к одному племени.
Сьенфуэгос многозначительно обвел руками вокруг и спросил:
— Мотилоны?
Старая мумия едва заметно кивнула.
— Мотилоны. Скоро ты умрешь.
— А ты?
— Я Акаригуа. Меня они боятся. Я прихожу и ухожу.
— Ясно... Старая колдунья ходит, где пожелает. Ты можешь мне помочь?
— С чего бы это? — небрежно ответила уродливая старуха. — Ты мне не сын и не внук. Из какого ты племени?
— Я с Гомеры.
Женщина с явным интересом осмотрела его с головы до пят, поскольку, вероятно, никогда в жизни не видела такого огромного и сильного человека, и в конце концов одобрительно кивнула.
— Должно быть, народ Гомеры высокий и сильный. Жаль, что я прежде никого из вас не знала. И где же вы обитаете?
— Далеко, за морем.
— В землях купригери? Или карибов? Или, может, пикабуэев? — допрашивала его старуха, а канарец лишь отрицательно качал головой на каждый вопрос. В конце концов она сплюнула зеленую жвачку — какую-то сушеную траву, которую она бесконечно перекатывала во рту при помощи четырех оставшихся зубов. Ее отвратительный рот напоминал черную топку очага, которая при этом постоянно сжимается и разжимается. — А впрочем, неважно! — заявила она. — Все они одинаковы, эти племена! Везде тебя заставляют работать и рожать, а когда ты им надоешь, продают... — она обвела рукой вокруг, словно хотела охватить этим жестом всю чащу, и добавила: — Теперь Акаригуа живет в сельве. Звери — ее лучшие друзья.
— И ты не боишься?
— Ни одно животное не причинит зла Акаригуа, которая может всё.
— Да ну! И голод тебя не мучает?
Она запустила острые, как бритва, когти внутрь длинной высушенной тыквы, которую носила за спиной, и показала кучу круглых широких листьев, ничем не отличающихся от всех прочих.
— С харепой Акаригуа не страшен ни голод, ни холод, ни жажда, ни усталость, и никакая хворь ее не возьмет... — с этими словами она закинула в рот очередную горсть своего снадобья и принялась жевать, двигая челюстями из стороны в сторону, словно старая коза. — Харепа — это дар, который боги посылают лишь избранным, а потому лишь избранные способны его отыскать.
— Чушь!
— Что ты сказал?
— Чушь! — убежденно повторил канарец. — Это слово из языка моего племени, означающее глупости. Не родился еще человек, способный на такое.
— То там, а то — здесь, — не сдавалась старуха. — Акаригуа не нуждается в другой пище.
— Да ты посмотри на себя! — воскликнул он. — У тебя даже волос почти не осталось, вон, кожа светится! А сама ты такая тощая, что сквозь игольное ушко пролезешь. Да на тебе и мяса почитай что и нет, в чем только душа держится! — он передернул плечами. — Не думаю, что ты меня поймешь, но ты — одно из самых удивительных созданий, какое мне довелось повидать, а ведь я уже достаточно насмотрелся на всякие диковинки. Ну ладно! — с этими словами он решительно поднялся на ноги и, помахав рукой, добавил: — Если я тебе больше не нужен, я пошел!
— Не выйдет.
— Почему это?
— Потому что ты теперь — раб Акаригуа.
Она произнесла это с такой легкостью и не шевельнув ни одним мускулом, что Сьенфуэгоса охватило неприятное предчувствие.
— Твой раб? — спросил он, пытаясь сдержать гнев. — Ты просто безумная старуха, которую я мог бы разорвать пополам одним движением руки. Если я брошу в тебя камнем, то он расплющит тебя о дерево.
— Возможно, но если ты не станешь рабом Акаригуа, то считай себя покойником.
— Ах вот как? И кто же меня убьет, ты своей магией?
Акаригуа, колдунья, что всё видит, всё слышит и всё может, покачала головой и снова плюнула под ноги Сьенфуэгосу зеленой слюной. Потом слегка кивнула головой в сторону леса.
— Они.
Сьенфуэгос обернулся, и хотя он уже знал сельву как свои пять пальцев, с трудом различил в чаще серые и почти невидимые фигуры, неподвижные, как деревья, тени теней во вселенной теней.
— Мотилоны?
— А кто ж еще? Это их территория.
Сьенфуэгос снова осознал, что бесполезно бежать или обороняться, и что это омерзительное существо, возможно, самое уродливое из существующих на земле, осталось его единственной надеждой сохранить жизнь, хотя и бессмысленную, и внутри у него настолько всё восстало при этой мысли, что он уже собрался броситься прямо в лапы смерти.
Однако в последний момент им овладел необъяснимый инстинкт самосохранения, и Сьенфуэгос возненавидел самого себя, когда спросил:
— Ты можешь меня спасти?
— Если станешь рабом Акаригуа.
— И что мне придется делать?
— Быть рабом Акаригуа, — только и ответила старуха.
— И что это значит?
— Во всем мне подчиняться, — улыбнулась она, обнажив зеленоватые десны. — Не бойся. Акаригуа слишком стара, чтобы думать о детях. Тебе просто придется ее носить.
— Носить тебя? — удивился канарец. — Забросить на плечо и носить?
— Или на спину... — снова улыбнулась старуха. — Ноги с трудом удерживают Акаригуа, а она не хочет всю оставшуюся жизнь просидеть на одном месте, — произнесла она уже другим тоном, почти ласковым. — Ты ее даже не заметишь, — добавила она. — Акаригуа весит так мало, а ты такой сильный.
Канарец махнул рукой в сторону чащи.
— А они? — поинтересовался он.
— Они боятся Акаригуа, потому что она может их проклясть, и тогда они умрут мучительной смертью.
— Это всего лишь суеверия.
— Это знаю я и знаешь ты, — заявила мерзкая старуха. — Но не они.
— Вот старая ведьма!
— А что еще мне остается, в мои-то года, да еще когда все отвергли? Так ты согласен?
— А у меня есть другой выбор?
— Никакого... — старуха поманила его скрюченными пальцами. — Подойди! — приказала она. — Посади меня на спину, и идем отсюда, пока они не решили превратить тебя в маримбу.
— Во что?
— В маримбу. Череп подвесят у выхода с моста, а кости свяжут вместе и будут колотить по ним палочками. Звучит чудесно.
— Вот же мать их за ногу!
— Меня?
— Что-что?
— Многие из них — сыновья Акаригуа.
Сьенфуэгос посадил ее за спину, борясь с отвращением, когда ощутил шершавую и грубую, как у ящерицы, кожу, и с сожалением зашагал в противоположном от мотилонов направлении.
