К счастью, гнусная тысячелетняя древность весила меньше, чем котомка, но канарец ощущал на своей шее ее когти, чуял обезьянью вонь и слышал у самого уха нескончаемое шамканье зловонного рта, от этого начинались рвотные позывы, так что пришлось собрать всю волю, чтобы не сбросить старуху и не пуститься бежать без оглядки, надеясь на божью помощь и быстрые ноги.
Увы, он прекрасно понимал, что ноги находятся не в лучшем состоянии, а Бог, судя по всему, пока не прибыл в Индии, и потому Сьенфуэгос ограничился тем, что сквозь зубы проклинал свою злосчастную судьбу и как мог продвигался по густым зарослям со вцепившейся в спину, как гигантский клещ, мерзкой старухой.
«Люди пепла» последовали за ним.
Он не мог их ни видеть, не слышать, не знал, где именно они находятся, но при этом не сомневался, что они совсем рядом, стоит лишь протянуть руку, чтобы дотронуться до одного из них.
— Вот дерьмо! — выругался Сьенфуэгос.
— Не говори на своем языке! — тут же возмутилась его хозяйка. — Ты мой раб, и Акаригуа желает знать, о чем ты говоришь.
— Я сказал «дерьмо», — объяснил Сьенфуэгос на ее языке. — Рабам что, уже и выругаться нельзя?
— Акаригуа не обращалась с тобой плохо.
— Только попробуй, шею сверну.
Старуха помахала в воздухе рукой с длинными черными ногтями и пискнула:
— Видишь это? Темная полоса под ногтями — это кураре, и если я тебя поцарапаю, ты умрешь через три шага.
— Кураре аука?
— Настоящее кураре аука, — признала она с раздражающим смехом. — А как, по-твоему, Акаригуа смогла прожить столько времени? Ее ногти — ее оружие...
Америго Веспуччи, галантный и услужливый секретарь, пахнущий жасмином и потом, после первого вечернего разговора во дворике старинного особняка в Триане стал неизменным спутником Алонсо де Охеды и мастера Хуана де ла Косы в их кутежах и пирушках. Те пока были вынуждены оставаться в Севилье, дожидаясь, когда епископ Фонсека вытребует у короля с королевой необходимое снаряжение, а банкир Берарди договорится кое с кем из своих партнеров, чтобы вскладчину финансировать новую экспедицию, поскольку он не решался в одиночку браться за столь дорогостоящее предприятие.
Тем временем капитан из Сантоньи занялся поиском кораблей, а Охеда — отбором людей. Это было не слишком сложно, потому что шатающиеся по городу моряки, солдаты удачи, потрепанные кабальеро и беглецы от правосудия с радостью готовы были пойти на службу к самому известному и почитаемому капитану, в особенности когда узнали, что он больше не подчиняется тирану вице-королю, который не отличался щедростью.
После того как семь лет назад пала Гранада и военные действия на полуострове полностью прекратились, огромное число профессиональных вояк осталось не у дел; иные вынуждены были сменить копье и шпагу на серп и плуг, однако многие кастильские идальго, сколь бы нищими они ни были, по-прежнему считали, что благороднее и достойнее голодать и при этом бездельничать, нежели работать.
Мысль о том, чтобы отправиться в Новый Свет, обещающий столько чудес, да еще под командованием того, кто с горсткой солдат проник в лагерь свирепого вождя Каноабо и захватил его перед изумленными взглядами пяти тысяч воинов, воодушевила большинство этих страстных мечтателей, они уже видели себя на гарцующих боевых конях, которых когда-то пришлось продать, как они бросаются на дикарей так же храбро, как прежде бросались на мавров-захватчиков.
Хотя для большинства людей война — настоящий ад, некоторые вспоминали о ней с ностальгией, а для иных она стала настоящим наркотиком; эти последние обосновались в «Красной птице» — огромном постоялом дворе на берегу Гвадалквивира, где остановились Охеда и Хуан де ла Коса, превратив его в место кутежей и пирушек, своего рода картежный притон, где все разговоры велись исключительно о сражениях, кораблях и женщинах.
Только о вине здесь никто не говорил: здесь его пили.
А захмелев, часами распевали старинный романс, так любимый всеми моряками, когда-либо бороздившими океан:
О, Тринидад, предо мною расстилается синее море,
И то же синее море смыкается за кормою.
Плыву я с попутным ветром,
Что ласково дует в спину...
Транжира Охеда без счета тратил то золото, что привез с Эспаньолы, утоляя голод и жажду всей развеселой компании искателей приключений, поскольку рассчитывал, что найдет среди них своих спутников, понимая, что в предстоящих приключениях самые большие трудности заключаются не в свирепости врагов или препятствиях, чинимых на пути природой, а в том, как управлять этими людьми.
В Севилье, за столом, по которому рекой лилось вино, болтать о будущих подвигах и клясться в преданности просто, но когда настанет время столкнуться с тучами москитов, удушающей жарой, скудной пищей, тухлой водой, отсутствием женщин и атаками дикарей, все станет по-другому. Хотя для человека, привыкшего командовать солдатами, это было вполне в порядке вещей, и потому большую часть времени он изучал окружающих и взвешивал, от кого из них действительно будет толк, когда дойдет до дела.
Он знал по опыту, что из самых дисциплинированных не всегда получаются лучшие солдаты, из самых ответственных — те, кому можно довериться, из самых воинственных — лучшие борцы, как и из самых нерешительных не всегда получаются трусы.
Охеда и Хуан де ла Коса проводили в «Красной птице» многие часы, и в результате старый постоялый двор превратился в традиционное место сбора конкистадоров, которые на протяжении половины следующего столетия отправлялись в Новый Свет. Впрочем, как и таверна «Четыре ветра» в Санто-Доминго, где люди вроде Бальбоа, Кортеса, Альварадо, Кабесы де Вака, Орельяны и Писарро топили в вине свои мечты о величии, хотя пока и вообразить не могли, что кровью, своей и чужой, впишут в историю несколько самых грандиозных и чудовищных страниц.
Оттуда они уезжали и туда возвращались, чтобы поведать грядущим поколениям о своих подвигах, и миллионы лживых слов то и дело отскакивали от толстых стен, словно специально воздвигнутых для того, чтобы люди могли вдоволь пофантазировать.
Именно в этом месте Охеда познакомился с девицей по прозвищу Светлячок, с которой начал забывать о любви к принцессе Анакаоне. В объятиях этой красотки он и пребывал в тот знаменательный вечер, когда вдруг поднял глаза и увидел прямо перед собой разъяренную физиономию какого-то кабальеро, тут же набросившегося на него с упреками:
— Припоминаете меня, сеньор?
Охеда покопался в памяти, пытаясь припомнить черты лица, скрывающиеся под густой темной бородой, и они показались знакомыми.
