не понимали в организации революций. Тем не менее думается, что опыт Французской революции был хорошо изучен мятежниками, и их, казалось бы, беспомощное поведение – стояли на плацу, ничего не предпринимая, пока их не расстреляли – указывает на то, что они как раз ждали поддержки от народа, в их понимании, а именно: либерально настроенных дворян и горожан. Но мещанская идеология еще не сильно овладела массами, и потому толпа, собравшаяся вокруг Сенатской площади, не выражала никакой солидарности, а смотрела на происходящее, как на театральное представление. В соответствии с христианской традицией лидеры декабристов предпочли добровольно взойти на Голгофу. Люди не приняли их, как и библейских героев, и в ответ они явили образец мученической самоотверженности, воспринятый впоследствии народовольцами.
Двумя самыми болевыми точками самодержавия долгое время были крестьянская проблема и правовой произвол, проистекавший из хаотичности законодательства.
Освобождение крепостных крестьян воспринималось прежде всего как морально-этическая проблема. Однако эта проблема была в неменьшей степени управленческой.
Так называемая вотчинная власть помещиков, вытекавшая из их права собственности на землю и крестьян, была жестко встроена в систему управления государством. Ликвидация вотчинной власти не могла не вести к коренной перестройке управленческой системы. Поэтому и Александр I, и Николай I ходили вокруг да около этого «зла для всех ощутительного и очевидного» и ограничились лишь некоторыми мерами – указами «О вольных хлебопашцах» и «Об обязанных крестьянах».
Создание Свода законов Российской империи, безусловно, – правовой и гражданский подвиг М. М. Сперанского и его соратников. Однако это по-прежнему было законодательство самодержавия, и никаких инноваций в государственное устройство оно не внесло. Зато Свод послужил мощнейшим толчком к развитию российской юриспруденции и в конечном счете к обретению необходимой полноты права как системы деятельности в Российской империи. Появилась целая плеяда незаурядных отечественных правоведов. Уже этого было бы достаточно, чтобы объявить XIX в. золотым веком российского права. Однако процесс становления права в Российской империи в описываемый период на этом не остановился.
У Николая Павловича не было ни фаворитов, ни временщиков, ни визирей. Всю ответственность он полностью брал на себя, а от бюрократов требовал безусловного выполнения своих приказов и поручений. Даже самые мелкие вопросы он решал сам: например, если верить легенде, определение ширины железнодорожного полотна. Какая уж тут ответственная бюрократия.
Тем временем по мере усложнения структуры российского общества, прежде всего в результате второй технологической революции, идея замены традиционалистско-харизматической легитимации власти процедурной, происходящей от имени народа, приобретала все большее распространение. Образовался значительный слой политически активного населения, внутри которого кипели жаркие дискуссии о будущем государственном устройстве страны. Одни предлагали использовать парламент западноевропейского типа, другие – Земские соборы. Одни настаивали на республиканском правлении, другие – на превращении империи в национальное государство. Однако и западники, и славянофилы были политическими противниками сложившейся системы управления.
Попытка противопоставить этим веяниям официальную идеологию, утверждавшую, что власть царя тоже исходит от народа, когда-то выбравшего самодержавие в соответствии со своей православной верой, не была слишком удачной. Архаичное сознание крестьян не вмещало столь софистическую конструкцию, а люди трезвомыслящие всерьез ее не воспринимали.
Накал политических страстей достиг своего предела в ходе неудачной Крымской войны и вылился в массовые требования самых насущных реформ, прежде всего крестьянской. К тому же крупное военное поражение всегда ведет к резкому ослаблению автократии. Новый император Александр II не мог этого не учитывать.
Осуществление Великих реформ (кстати сказать, так же на пике второго технологического уклада, как и отмена рабства в США) стало звездным часом ответственной бюрократии. Правда, проектировали и проталкивали реформы представители либеральной группировки, а осуществляли – консервативной. Любые реформы, а тем более такие кардинальные, ломают сложившийся порядок вещей, в то время как новый порядок еще только устанавливается и требует постоянных усилий по контролю осуществления начатых преобразований, по разъяснению и популяризации их краткосрочных и долгосрочных целей, а также ожидаемых изменений в жизни людей. Понятно, что в сложившихся обстоятельствах это условие не было выполнено.
Вроде бы сугубо социальная крестьянская реформа приобрела фискальный оттенок вследствие непомерных процентов на выкупную стоимость земли, что заметно усложнило выполнение крестьянами их обязательств, но зато обогатило казну. Кроме того, земли общего пользования оказались в собственности помещиков, и крестьянам приходилось их арендовать за деньги или за свое время, потраченное на отработку барщины, что повышало их зависимость от помещика.
Земская реформа, спроектированная либералами как реформа государственного управления, пусть и не затрагивающая высшие государственные органы, была сведена консерваторами к реформе местного управления. Весьма прогрессивная реформа образования вскоре обратилась в свою противоположность.
Наиболее удачной оказалась судебная реформа, которая не только заметно улучшила социально-политическую обстановку в стране за счет введения цивилизованного суда, в том числе и суда присяжных, но и привела к возникновению до этого отсутствовавшей сферы правовой деятельности – правозащитной. Появились адвокаты и нотариусы. Система правовой деятельности в России приобрела окончательную полноту. XIX в., точнее две первых его трети, для российского права стал еще более золотым.
Вполне успешными были военная и финансовая реформы.
Однако половинчатость крестьянской и провал земской реформ заметно обострили политическую обстановку в стране. Появились революционные партии, в том числе и экстремистского толка. Произошел ряд покушений на высокопоставленных государственных деятелей и самого императора. В ответ были развязаны репрессии. Образ царя-освободителя заметно потускнел.
Власти предержащие в очередной раз убедились, что любые либеральные уступки обществу ведут к дестабилизации социума, поскольку только увеличивают запрос политически активной части общества на модернизацию системы управления.
Самодержец оказался в ситуации неразрешимого противоречия: с одной стороны, следует всячески сохранять существующий режим, а с другой – для этого необходимо во избежание острого кризиса модернизировать систему управления, что в корне подрывает самодержавие.
Чтобы разорвать замкнутый круг, ответственная бюрократия предложила проект, направленный прежде всего на модернизацию земской реформы. Предполагалось привлекать к работе законосовещательные органы, включая Госсовет, представителей земства. Для выработки соответствующего законодательства намечалось использовать опыт Редакционных комиссий и обеспечение широкой гласности при его обсуждении, как это было в случае разработки крестьянской и земской реформ.
Однако главное табу – незыблемость самодержавной власти – и в этот раз не было нарушено. И высшие бюрократы, и сам император не раз подчеркивали, что о принятии конституции, ставящей закон над самодержавной властью, и речи быть не может. Стена, воздвигнутая на пути модернизации системы управления империей, стояла непоколебимо, и прежде всего внутри самого самодержца. Во всех представителях дома Романовых было глубоко укоренено чувство ответственности за державу, которую (ответственность) невозможно с кем-либо разделить. И это чувство не мог поколебать даже инстинкт самосохранения.
Об эту стену и разбились Российская империя и династия Романовых в 1917 г., когда
