У ее постели, сменяя друг друга, день и ночь дежурили хромой Бонифасио, Охеда и прекрасная невозмутимая Анакаона, а доктор Альварес Чанка не ленился каждый день совершать долгий путь на ферму и делал все, чтобы спасти единственную во всем городе благородную даму.
Мастер Хуан де ла Коса, который сам еще не до конца поправился, тоже проводил долгие часы у дверей ее дома, а дон Луис де Торрес, еще слишком слабый, чтобы навещать больную, то и дело посылал кого-нибудь из молодых военных справиться о ее здоровье.
Ингрид Грасс, или донья Марианита, как ласково называл ее Луис, неизбежно превратилась в его платоническую любовь, лучшего друга и единственную советницу среди многочисленных грубых и закаленных в сражениях вояк, которые, находясь вдалеке от родины, семьи и дома, не могли поведать о своих чувствах никому, кроме таких же грубых людей или туземок, едва понимавших их язык.
Дверь немки всегда была открыта для самых несчастных и одиноких, за ее обеденным столом редко пустовали места, она всегда готова была перемолвиться словечком с обездоленным, и потому приобрела уважение тех авантюристов, которые при других обстоятельствах, возможно, без колебаний изнасиловали бы ее, отняли скот или перерезали ей глотку.
Всем также была известна ее невеликая симпатия к могущественным братьям Колумбам, и это отвращение разделяли с ней многие горожане, поэтому неудивительно, как встревожились о ее судьбе те люди, которым уже не приходилось опасаться за собственную жизнь.
Эпидемия оставила после себя не только трагический поток мертвецов обеих рас, хотя во многих случаях — и мощный поток выздоравливающих — но также и неосознанное чувство беспомощности и пустоты, как и убеждение в том, что этот нечистый город проклят богами и все, кто рискнет здесь остаться, закончат дни на погребальных кострах или в желудках ненасытных акул, кишащих в бухте.
Запустение, опустошение и грустное чувство, что те, кто ищет лишь личную славу и власть, заманили их миражом, распространились среди колонистов, как новая эпидемия — столь же опасная, как лихорадка и рвота. Горожане начали задумываться над тем, почему они до сих пор подчиняются вице-королю, а того, затворившегося в особняке из черного камня, казалось, совершенно не волновало будущее людей, которых он сюда привел.
Злые языки упорно нашептывали в ухо Алонсо де Охеды, призывая его к бунту, но тот наотрез отказывался идти у них на поводу, заявляя, что никогда, ни за что и ни при каких обстоятельствах не обнажит шпагу против законного правителя, назначенного королем и королевой, ибо, по его мнению, лишь Их величества имеют право требовать отчета от своих непосредственных подчиненных. Поэтому он всячески избегал бывать на постоялом дворе и в таверне «У четырех ветров», где обычно собирались офицеры-мятежники, донимавшие его своими жалобами и намеками на участие в перевороте, и старался как можно больше времени проводить на ферме, отговариваясь тем, что должен ухаживать за доньей Марианитой.
Но и здесь имелись свои сложности: слишком близко была Золотой Цветок, день ото дня влюблявшаяся в него все сильнее, и бедный капитан, так преданный Пресвятой Деве и верный своему долгу солдата, а также обещанию, данному когда-то далекой и почти незнакомой девушке, прекрасно это видел и готов был бежать на край света от этой великолепной женщины, по которой вздыхали как все его соотечественники, так и местные жители.
— Жизнь слишком коротка! — говаривал по этому поводу мастер Хуан де ла Коса, еще слишком слабый, чтобы завидовать своему другу, на которого обратила внимание такая женщина. — Боюсь, что ваша щепетильность, мягко говоря, не обоснована. Предоставьте это дело природе, уж она-то поумнее всех докторов, вместе взятых; подарите счастье Анакаоне и познайте его сами, ведь в любой день лихорадка, индейская стрела или шпага злоумышленника могут положить конец вашим сомнениям.
— В этом и заключается одна из причин, почему я хочу сохранить в чистоте свою совесть, — непоколебимо отвечал капитан. — Если в один прекрасный день Господь решит призвать меня к себе, я должен предстать перед ним столь же непорочным, каким меня желает видеть его Пресвятая Матерь.
— Мне кажется полной нелепостью, что вы не считаете грехом распороть кому-нибудь брюхо стальной шпагой, но боитесь проникнуть в прекрасную женщину чем-то более мягким, горячим и естественным! Да еще когда она с ума по вам сходит! Не понимаю такой щепетильности!
— Вы все же моряк из Сантоньи, вас, вероятно, воспитывали более открытым, но я родился в семье священников и военных, которые жили лишь молитвами и желанием изгнать из страны мавров. Ребенком я выучился тому, что убийство неверных угодно Господу, а блуд огорчает Пресвятую Деву. А раз она уберегла меня в сотне сражений, по меньшей мере, я обязан уважать ее волю, иначе в следующий раз в очередной схватке удача меня покинет.
— Ради такой женщины, как Золотой Цветок, вполне можно и рискнуть.
— Даже погубить свою душу и отправиться в ад?
— Простите, Охеда, если я вас обидел, но едва ли найдется на земле столь чудовищно бессердечное создание, у которого поднимется рука отправить в ад человека лишь за то, что он не смог устоять перед подобным искушением.
— Иногда, особенно по вечерам, когда мы вдвоем гуляем по пляжу, мне тоже приходят в голову подобные мысли, — ответил тот. — Но потом я вспоминаю о ее муже, прикованном к воротам адмиральского дворца, который с таким глубоким уважением приветствует меня всякий раз, когда я прохожу мимо, и я не сомневаюсь, что его сердце разорвется на тысячу кусков, если он узнает, что я овладел его женой... Я не могу этого сделать, мастер Хуан. Понимаю, что веду себя, как идиот, но меня так воспитывали, и если я хочу спасти свою душу, то обязан следовать долгу.
Если эту точку зрения было трудно понять привыкшему к риску капитану, то еще труднее это оказалось пылкой Анакаоне. Она никак не могла взять в толк, отчего самый смелый воин из тех, кого она знала, с таким упорством отказывается от женщины, которой мечтают обладать тысячи мужчин гораздо менее храбрых. Сколько она себя помнила, ее всегда осаждали поклонники, сраженные ее красотой, но сколько она ни пыталась, «маленький белый бог» так к ней и не прикоснулся, что лишь разожгло пожирающий ее внутренний огонь.
Теперь она носила простое хлопковое платье, отданное ей немкой, как ни странно, в нем она выглядела еще более соблазнительной, чем нагой. Разговаривала и вела себя она так, как, по ее мнению, вела бы себя европейская королева, но каждую ночь возвращалась в свой гамак разочарованной и злой, не раз ей приходилось удовлетворять себя под непроницаемыми взглядами служанок.
