Когда выпьет изрядно, схватится за голову, ходит по комнатам и стонет как дитя малое: «О–о–о!.. И меня, и меня как идиота последнего одурачили: я позволил им корпуса производственные и станочки уникальные черт знает кому распродать. О–о–о!..»
К жене своей на сто восемьдесят переменился, даже спать с ней в одной комнате перестал, а потом и совсем на другую половину дома перебрался. И такие там замки устроил, что никто без его приглашения зайти к нему не может.
Из газет стал выписывать имена российских мужей государственных, министров, председателей, вожаков всяких партий и движений. Радио слушал, телевидение спутниковое оборудовал, всех дикторов–обозревателей — всяких Сванидзе, Митковых, Киселевых, Сорокиных вычислять стал. Списки писал и против каждой фамилии заносил сведения и факты из их жизни, биографии. Заходил на половину жены и выплескивал кипящую через край ненависть к оккупантам:
— О–о–о… Мать — Россия, в чьи лапы ты попала? Бесноватый Гитлер двинул на тебя всю мощь Европы — ты выстояла, а тут полсотни чмокающих гайдаров, писклявых бурбулисов тебя взорвали, а три недоумка в Беловежской пуще пустили на ветер империю. Что же с тобой будет, что будет?..
Душа Софьи разрывалась на части: она по–прежнему страстно, до потери сознания любила мужа, но и не могла равнодушно слушать оскорбления своей нации. Для нее настали мучительные дни; она потеряла сон, плакала, звала на помощь бога своего Яхве, но и бог не слышал ее молитв, и не было на целом свете живой души, которая бы откликнулась на ее страдания. В тайных мыслях пыталась отречься от религии отцов, душой принять христианство, но как же бы она молилась на Христа, если он сказал евреям: вы — дети дьявола?..
Нервные стрессы, постоянные муки сердца надорвали организм женщины: у нее ни с того ни с сего стали отниматься ноги. И вот она на коляске. И никто из врачей не может сказать, когда она встанет и встанет ли когда–нибудь.
Софья знает, что ее обожаемый Николай не любит слез и стенаний, встречает его улыбкой, говорит, что был у нее доктор, обещал скорую поправку, и пытается угостить чем–нибудь вкусненьким, но он, если и подсядет к столу, говорит только о делах в России, мечтает туда вернуться и всегда спрашивает: не посадят ли его там в тюрьму?
Но все–таки никакие муки бедной женщины не могут сравниться с муками ревности. Николай такой здоровый, такой бодрый, — он, когда весел, всех покоряет своей улыбкой, женщины смотрят на него жадными влюбленными глазами… — эти вот ее муки ни с чем не сравнимы. Они сжигают все ее существо, изнуряют сердце; она не спит, не ест, а все смотрит и смотрит на дверь: когда же он войдет к ней, ее ненаглядный супруг?..
Сейчас же Соню обхватили за шею тысячи змей и душат, душат… От ревности то ее бросает в жар, то липкий, отвратительный холод бежит по спине. Ей только не хватало этих вот… гостей из России! И как на грех: и эта юная, цветущая как роза дева, и молодая, умная, с ямочками на щеках женщина… Русская! Она такая русская!.. Николай говорит только с ней, смотрит только на нее, подкладывает ей всякие вкусности, и весь сияет от счастья, у него даже голос изменился, он как артист говорит громко, звучно и смеется как ребенок. О, мать родная!.. Зачем ты родила меня еврейкой?.. Зачем господь наш, такой умный и добрый, послал мне такие муки?..
Софья много говорила, старалась быть веселой, показать гостям радость от встречи с ними, но сердце ее сильно и мучительно колотилось, нервы натянулись как струны… Она вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась.
— Ну! Началось!.. — в сердцах проговорил хозяин и поднялся, позвал служанку, попросил валерьяновых капель. Поднес стакан Софье, положил ей руку на плечо, тихо и мирно проговорил:
— Ну, будет тебе. Чего уж!..
Соня выпила капли, вытерла глаза, виновато улыбнулась.
— Простите меня. Нервы. Мои проклятые нервы!..
И, немного помолчав, добавила:
— От радости я. Ведь мы так редко видим своих родных российских людей, а тут сразу четверо, да еще из Ленинграда.
Беседа расстроилась, гости сидели молча, каждый на свой счет принимал вину за неловкую и печальную сцену. Первым поднялся Качалин, поблагодарил хозяйку, хозяина и Гиви Шахта за прием и угощение. Прощались и другие гости и скоро удалились. Шахт вышел вслед за ними, повез их на машине в гостиницу.
В досадливом раздражении, с чувством жалости к Софье, клеймил ее мужа:
— Алкаш запойный, что вы хотите? Он и в Ленинграде пил, а если стал директором, то не потому уже что был таким умным.
— Завод купил, наладил производство, — защищал его Николай Васильевич. Он, кстати, знал Ленинградский завод авторучек и, будучи в Италии в служебной командировке, по поручению Госплана, заказывал для этого завода оборудование. Слышал и фамилию Бутенко, директора завода, но лично с ним не встречался.
Шахт небрежно взмахнул рукой:
— Знаем, во что он ему обошелся, завод этот! Как только началась приватизация, мальчики–чубайсята создавали группы акционеров, выдавали им кредит, а за него отдавали в собственность заводы. Николай и сам не помнит, как стал совладельцем завода, а потом, когда корпуса и все здания были запроданы, ему дали три контейнера станочков, да на счет в Перте положили круглую сумму, и сказали: валяй в Австралию, пока тебя тут за развал завода не кинули за решетку. А тут, в Перте, лишь бы деньги были. Ставь любое дело.
Качалин хотел бы спросить, а сколько же денег перевели ему в Перт, и Николай Васильевич, и Нина Ивановна о том же думали, да говорить с Шахтом не хотелось, в ушах еще стояли рыдания Сони, и думалось каждому, что ни деньги, ни три контейнера со «станочками», уплывшими в Австралию, счастья женщине не принесли. Да и сам он ходит по коврам своего прекрасного дома как затравленный зверь и клянет «перестройщиков–демократов», обманувших народ сладкими речами и под шумок разрушивших, растащивших заводы и фабрики, создававшиеся трудом целого поколения трехсотмиллионного народа, красу и гордость русского государства, а затем и само государство как–то тихо и незаметно обрушили изнутри, — об этом сейчас думали пассажиры роскошного американского лимузина, который был тут собственностью не то Бутенко Николая Амвросьевича, не то его жены Софьи, которой, верно, уж никогда не сидеть за рулем, а, может, и Шахта — человека малопонятного по образу жизни, недоступного по чувствам и таинству мышления.
Гиви Шахт. Почему Гиви? Какой народ называет своих детей этим шаловливым, несерьезным именем? Несомненный еврей по рождению носит это грузинское, но, впрочем, идущее к нему имя…
Молча разошлись по номерам, а в номерах залегли в кровати и, уставшие от сильных, почти стрессовых впечатлений, скоро уснули и крепко спали до позднего утра.
