Мерриот, как только встал утром, сейчас же бросился к окну и увидел, что лошадь, как всегда, ждет его; на этот раз ее водил взад и вперед Кит Боттль, а далеко от нее виднелась другая лошадь, на которой сидела Анна.
В эту минуту он дорого бы дал, чтобы находиться на свободе. Но позади него стояли его мрачные сторожа, за которыми виднелась еще более мрачная фигура Барнета с красными от бессонницы глазами.
Ветер стих, небо было безоблачно, и стало значительно теплее, чем все эти дни. Но Барнет продвигался вперед очень медленно, так как боль в ноге давала себя чувствовать при каждом движении лошади. Он остановился обедать, когда не было еще одиннадцати часов, и отъехали они не дальше Мельон-Мобрау.
Мерриот очень радовался тому, что путешествие их совершается медленно, но как ни тихо продвигались они вперед, все же Лондон постепенно все приближался к ним, и теперь он был не дальше ста миль от них. Только сто миль, а, между тем, не было еще никакой надежды на то, что совершится чудо, и ему удастся снова очутиться на свободе, чтобы воспользоваться блаженством, которое сулила ему любовь Анны. Жизнь приобрела для него снова цену, и весь мир казался прекрасен, так что мысль о переселении в другой мир ужасала его несказанно.
Когда они снова тронулись в путь, Мерриот заметил, что Барнет чувствует себя так худо, что очевидно энергия его стала уже ослабевать. Они ехали все время рядом, победитель, мучимый физическими страданиями, побежденный, изнывая от нравственных мук. В два часа они приехали в Окгем. Барнет приказал остановиться в первой попавшейся гостинице и объявил, что больше в этот день они уже не поедут дальше, так как страдания его невыносимы.
Затем он послал Гудсона вперед, чтобы тот заготовил, как всегда, комнату для пленника, чтобы прямо с лошади свести его туда. Барнет не въезжал в ворота гостиницы, так как видел, что там очень много народа, и ждал, пока ему дадут ответ относительно комнаты. Он нарочно старался окружить Геля несколькими своими людьми, чтобы никто не заметил его связанных рук и ног, благодаря этому никто не обращал на них особенного внимания.
Гель, сидя спокойно на лошади, обдумывал все испытанное им за последнее время и вспомнил, что как раз в этот вечер истекало ровно десять дней с того дня, как он выехал из Флитвуда, а, между тем, до Вельвина оставалось еще целых семьдесят миль.
Но размышления его были прерваны появлением Гудсона, который сказал что-то шепотом на ухо Барнету; тот приказал въезжать всем во двор, и там уже помогли Гелю сойти с лошади, и четверо человек повели его по черному ходу, наверх, в приготовленную для него комнату. Очевидно, его не повели через главный ход, чтобы не возбуждать любопытства других гостей.
Гель первым долгом подошел к окну, чтобы посмотреть, не выходит ли оно на улицу, но, к его ужасу, он убедился в том, что оно выходит на большой четырехугольный двор гостиницы, с трех сторон ограниченный стенами самого здания, а с четвертой стороны виднелась каменная стена с воротами; часть двора была скрыта от его взоров крышей балкона, шедшего вдоль всего внутреннего фасада здания. Отсюда»; конечно, он не мог видеть лошади, хотя бы ее водили в ожидании его.
— Что вы там смотрите так пристально? — спросил подозрительно Барнет.
— Я смотрю и удивляюсь, что во дворе так много людей: вероятно, произошло что-нибудь особенное.
— Да, в этом дворе сегодня будет спектакль, двор должен заменить собой зрительный зал и сцену, так как городской театр закрыт по случаю пятницы.
— Спектакль, но кто же собирается здесь играть?
— Придворные актеры, они совершают теперь свое турнэ. Они, кажется, играли в Лондоне, в театре «Глоб». Ведь и вы там играли, если не ошибаюсь.
Но Гель не отвечал на этот вопрос, так как он был взволнован известием, что его друзья: Шекспир, Слэй и др. так близко от него, в то время, как он воображал, что они где-нибудь далеко, и он никогда больше не увидит их.
В эту минуту в толпе внизу раздался хорошо знакомый ему голос.
XXIV. В старой пьесе новая сцена
Причина, по которой Мерриот не мог видеть лица, голос которого показался ему столь знакомым, и не мог также видеть небольшой сцены, сделанной во дворе, заключалась в том, что все это происходило под его окном и закрывалось от него балконом нижнего этажа.
Как Мерриот, так и Барнет так были заняты своими делами, что при входе в гостиницу не заметили расклеенные повсюду афиши, которые гласили, что пойдет «Битва при Альказаре», пьеса Джорджа Пиля. Но дело в том, что после того, как была уже наклеена эта афиша, в гостиницу вдруг приехал молодой герцог Туррингтон со своей молоденькой женой. Они заняли целый этаж и привезли с собой множество слуг и багажа; когда молодая узнала, что будут играть «Битву при Альказаре», она выразила сожаление по поводу того, что придворные актеры, которых она уже давно хотела видеть, выбрали такую пьесу, где вовсе не говорится о любви, и что было бы лучше, если бы они сыграли что-нибудь трогательное. Молодой герцог, влюбленный в свою красавицу жену, немедленно призвал к себе актеров и попросил их, если возможно, выбрать другую пьесу вместо той, которая значилась на афишах. Актеры после короткого совещания решили удовлетворить его просьбу, и поэтому перед началом представления вышел на эстраду один из актеров и громко провозгласил, что они будут играть «Ромео и Джульетту» Шекспира. Голос этого актера и долетел до ушей Геля.
— Это Виль Слай! — воскликнул он невольно.
— Вы его знаете? — спросил не без интереса Барнет.
Последний вообще как-то изменился с тех пор, как заговорили о театре, и, видимо, смягчился по отношению к своему пленнику.
— Да, много веселых дней и ночей мы провели вместе с ним, — ответил Гель.
— Вы, вероятно, знаете их всех? Знаете Шекспира, Бурбеджа и других? — продолжал расспрашивать Барнет, не стараясь скрыть своего любопытства.
— Да, конечно, я знаю Бурбеджа и всех остальных, а с Шекспиром я жил под одной кровлей. Я знаю его жизнь, как свои пять пальцев, но, что еще важнее, я хорошо знаю его самого, что уже само по себе целое откровение.
— Я больше всего люблю его пьесы, — сказал Роджер, — и из них предпочитаю именно «Ромео и Джульетту». Там так прекрасно говорится о любви, и вообще это — прелестная пьеса.
В голосе Барнета послышалось столько сдержанного чувства, что Гель с удивлением смотрел на него. Этот негодяй, этот грубый и жестокий человек читает поэмы и любит поэзию и театр! Это казалось прямо невероятным, но в то же время доказывало, как многосторонен бывает человек.
— Если бы нам удалось посмотреть сегодня эту пьесу, мне кажется, это облегчило бы немного ваши нравственные и физические страдания, — сказал Гель, обращаясь к Барнету, — что вы страдаете невыносимо, это я вижу по вашему лицу.
