Ознакомительная версия.
– Сейчас все мое племя – мои дети, сыновья и дочери. Они – свободный народ, сильный и воинственный. Нас боятся. Нас всегда боялись и будут бояться, а значит – уважать. Хотя ты и сам скоро узнаешь, что уважение и страх могут держаться лишь на острие меча. Но мы уйдем непобежденные. Уйдем к своей судьбе, на колесницах, запряженных четверками золотисто-розовых нисейских коней. Не простые кони, сами Огонь, Вода, Земля и Ветер понесут эти колесницы. А править самой первой будет наш прародитель Скфарн. Он заберет нас с собой в лазурные чертоги своего лунного дворца, и там мы впервые навсегда распряжем коней и построим дома не на колесах, а на земле, ибо только там и есть наш единственный дом. Здесь, в этой степи, дома у скфарнов нет.
Йонард слушал древнее предание, и перед глазами его мчалась рдеющая багровым светом колесница, увлекаемая в иссиня-черную бездну небес золотисто-рыжими конями. Кони, словно каждый из них сам был живым воплощением огня, светились во тьме, рассекая в стремительном беге и время, и пространство. Тысячи золотых искр вспыхивали в гривах, струились вдоль мощных, гибких шей, оседали на длинных волнах хвостов и, не удержавшись там, срывались в бездонную пропасть – стрелы падающих звезд чертили в небе загадочные и таинственные узоры. Тихая и печальная мелодия звездного дождя заставляла сердце тревожиться и грустить о чем-то несбыточном, невозможном и от этого еще более желанном и необходимом.
Йонард не сразу понял, что эти чарующие звуки он слышит в действительности, а не в своем воображении, так увлекла его легенда рода скфарнов. Еще не придя в себя от удивительных видений, то ли наяву пригрезившихся ему, то ли в полудреме, он поймал себя на том, что напряженно прислушивается к нежному перебору серебряных струн и к сильному, широко разносящемуся окрест голосу певца. Он пел-рассказывал, вплетая в мелодию и звуки моря, и дыхание ветра, и звездопад…
– Рождалась мелодия дивная эта
И все замирало вокруг, вторя ветру,
Который, разбуженный гривой коня,
Летел вслед ему, нежно гривой звеня.
Певец рассказывал, что у одного юноши был любимый, неразлучный с ним крылатый конь. Когда юноша летел на своем белоснежном красавце с золотой гривой на свидание с возлюбленной, буйная грива и шелковый хвост коня издавали чудную мелодию. Все живое и неживое, даже солнечный ветер, «взрывающий из-под ног пыль золотую небесных дорог», по которым мчался крылатый, замирало в сладостном забытьи, слушая дивную мелодию. Но злая соперница в черной зависти отрезала коню крылья – и он умер. Велико было горе юноши, потерявшего друга. «И буйная грива, и шелковый хвост коня потемнели, намокли от слез». Но слезами горю не поможешь и мертвого не оживишь. Поэтому в память о своем неразлучном спутнике юноша сделал каркас из дерева, обтянул его шкурой, а конец грифа получившегося инструмента украсил головой коня. Из золотой гривы он сплел струны, а из хвоста сделал смычок… «Лилась над степями мелодия та и вдаль за собою звала. И солнечный ветер взрывал из-под ног пыль золотую небесных дорог…» Чем дольше вслушивался Йонард в слова песни, тем больше голос певца казался ему знакомым. Он силился вспомнить, где и когда его слышал, но точно вязкий туман окутывал память. Берг вопросительно глянул на старую Сатеник, так же неподвижно сидящую на кошме, поджав под себя ноги и глядя в огонь.
– Кто это?
– Певец. Вот уже две недели, как прибились они к нам. Он и девчонка его, Айсиль.
– А откуда они?
– Э, родной! Разве спрашивают у идущего человека, откуда он и куда идет. Нет. Не спрашивай, не ответит. Знаю только, что вышли они на нас со стороны заката. Певец этот, девчонка его Эроном зовет, хотя, сдается мне, при рождении было у него другое имя. Да вряд ли он и сам его помнит. По виду так он не старше тебя, Йонард, а ты загляни ему в глаза. За одну жизнь глаза такими не становятся. Душа его, точно чудесная птица, раз в тысячу лет сгорающая и возрождающаяся из пепла. Ты слышал, какие он песни поет? От хорошей жизни такую не сложишь. «Хочешь петь – пей» – это он так говорит. И сам, похоже, всегда то ли под хмельком, то ли просто навеселе. Я так посмотрю, все, чего бы он не коснулся выпить, хоть кумыс, хоть айран, даже простая вода – все его веселит, да и только. Видела я людей в хмельном угаре, так нет, этот не из тех. В нем самом что-то бродит. Сила такая, что перед ней силы человеческие, что сухой прибрежный тростник, ветром колеблемый.
– Он опасен?
– Очень. Особенно для тех, кто попытается встать рядом с ним.
– Он любит власть? – предположил Йонард.
– Наверняка он и слова такого не знает. Его предназначение – не власть над себе подобными. Она скучна ему, я это вижу.
– Слава?
– Богатство, слава, почитание – все это дым, который клубится над неумением людей ценить и уважать самих себя и рабской их привычкой унижаться.
– Он сам это сказал?
– Я говорила с ним. Он не сказал. Я поняла.
– Ты разожгла мое любопытство. Пожалуй, познакомлюсь с ним.
– Попробуй, – старуха хитро посмотрела на Йонарда. В глазах ее мелькнула насмешка.
Берг не откладывал на завтра то, что нужно было сделать еще вчера. Легко поднявшись и прихватив с собою меч, он направился прямиком туда, где слышались теперь уже совсем другие звуки вперемешку с взрывами хохота. Йонард шел по лагерю скфарнов, меж больших четырехколесных крытых войлоком повозок, мимо походных гэров с округлыми крышами. Несмотря на то, что ось звездной колесницы заметно сместилась далеко за полночь, в кочевом лагере не спали. Люди привыкли высыпаться в седле во время длительных, однообразных и оттого усыпляющих дневных переходов. И тем более лагерь не мог спать сейчас, когда в воздухе носилось ощущение тревоги и боевого азарта. Все знали, что утром будет большой совет рода, на котором старейшины всех племен и мать рода скажут слово своим детям. Они укажут им путь, по которому пойдут все, до последнего человека. И жизнь, и смерть каждого в отдельности будут уже не важны. Они – дети семи богов, их сила в единстве.
Почти перед каждым гэром горел костер. Ленты пламени то прижимались к земле под порывами ночного ветра, то, в моменты затишья, огненными языками возносились к черному провалу неба. Йонард видел лица сидящих перед кострами скфарнов. Со многими из них он уже успел перезнакомиться. Они на диво быстро почувствовали в северянине такую же мятущуюся кочевую душу и приняли его как своего, скфарна, лишь по недоразумению родившегося где-то далеко от их костров, но, мудростью богов, все же нашедшего свой дом и свое племя. У некоторых гэров его окликали, германец, смеясь, отвечал, а иногда сам, заметив приятелей, увесистым хлопком по спинам заставлял оборачиваться. Его смешило, как они моментально узнавали его, несмотря на кромешную тьму уже в двух шагах от очерченного оранжевым светом круга. Скфарны протягивали ему чаши с горячей хорзой, предлагая выпить за встречу. Йонард сначала отказывался, помня об обете, но потом, видя недоумение и обиду приятелей, рассудил так: это – не вино. Это и впрямь было нечто необычное. Йонард пробовал разные вина; пил он мутный арак, сок черного и белого тута… Но здешний напиток вызывал у него стойкое удивление тем, что с него и вправду можно было захмелеть. Обычное кобылье молоко. Чуть закисшее, как могло показаться на вкус. Напиток младенцев. Пить его следовало, лишь сняв с огня, потому как стоило ему остыть, и поднести его ко рту можно было только крепко зажав нос. Йонард на хмель был крепок. Поэтому сначала он выпил за первенца Тарка, потом за новую жену Осира, потом за новую повозку Агима, за лучшего жеребца Импаса, за второго ребенка от второй жены Илоса… и еще за чьих-то родичей вплоть до седьмого племянника внука сестры приемного сына, за победу в прошлогодних скачках, за самый тугой лук и меткий глаз племени, самый острый акинак… Потом начали пить за прародителей скфарнов. Так, переходя от одного круга к другому, Йонард брел сквозь лагерь, попутно узнавая текущие новости.
Ознакомительная версия.
