Каждый день Скуратов доносил царю о возраставшем купеческом ропоте, о захвативших боярство разговорах о полоумии царя, о неизбежном поражении в Ливонской войне и скором опустошающем набеге крымского хана. Царю нравилось слушать пугающие, грозящие предостережения Малюты. Опричный пономарь, словно предвестник надвигающейся бури, позволял ощутить и надвигающийся ужас земного отмщения и, уготованные судьбой грядущие казни. Чувствуя силы ускользнуть от неизбежного, потягавшись с самой судьбою, в ожидании кровавой развязки Иоанн трепетал и блаженствовал одновременно. Он заметно оживился и повеселел: в нем неспешно вызревал план грозного отмщения ненавистной и презираемой земщине — русской земле и ее людям, посмевшим на ней родиться и жить без его царской прихоти, без его непостижимой верховной воли.
Часто просыпаясь по ночам, Иоанн спрашивал себя, не тот ли он Утешитель, что был обещан Христом слабому и маловерному роду человеческому. Не он ли карающая Божья десница, призванная наполнить землю трупами царей и тысяченачальников, коней и сидящих на них всадников, трупами всех свободных и рабов, малых и великих. И чем чаще так вопрошал свое сердце, тем вернее и очевиднее звучал для него ответ.
***
Утро выдалось дождливым и хмурым, холодным, осенним, слякотным, какие случаются в Германии лишь в преддверии зимы. С неохотою поднявшись из теплой постели с подушками, набитыми лебяжьим пухом, и теплым стеганым одеялом, царский чернокнижник Бомелий уныло смотрел в окно на тяжелое мертвое небо, пытаясь угадать, как скоро солнечным лучам удастся прорвать эту неживую пелену русского неба.
Он ни о чем так не мечтал сейчас, как о кружке доброго рейнского вина, ему даже казалось, что за возможность напиться им допьяна он наверняка заложил бы дьяволу душу, или вовсе ее сторговал за сходную винную цену. Но дьявол не являлся, вина не предлагал, не отвечая на отчаянные просьбы терзаемого ознобом чернокнижника. За окном, не переставая, лил дождь, то ударял в стекла набегающими ливневыми волнами, то, ослабевая до редких ледяных капель, тешился последними листьями на опустевших ветвях деревьев.
В день высокочтимого царем пророка Ионы чернокнижнику Бомелию было велено явиться в опричниный государев дворец, но не в обычном для него немецком облачении, а переодевшись в русское платье. Стоящий во дворе посыльный опричник, беззастенчиво разглядывая бритое лицо, нагло лыбился Елисею и нарочито выговаривал слова:
— Собирайся, проклятый еретик и крамольник, да немедля езжай к государю. По великой своей милости царь наш Иоанн Васильевич удостоит тебя, пса неверного и безродного, своею благочестивою беседою и премудрою игрою в шахматы.
Изустно передав царев приказ, опричник наклонился к молчавшему чернокнижнику, и тихо шепнул на ухо:
— Правда ль, что немчура свой волос всюду на теле выводит? И что на это сподобила их поганая еретическая вера?
— Безвласы и чисты по своей вере, подобно молочным младенцам, — снимая шляпу и низко кланяясь, ответил Елисей.
— Дивно! — захохотал опричник и, вскочив на коня, стремглав поскакал прочь.
Наблюдая, как в дожде скрывается из виду черная фигура государева посланника, Елисей рассмеялся: «Если зовешь дьявола, он наверняка откликнется на твой зов…»
***
Бомелий застал государя смиренно молящегося в часовне опричненного дворца. Окончив молитву, царь поманил пальцем стоящего при дверях чернокнижника:
— С миром Елисеюшка заходи в Божий дом, ежели от сего бесы тебя не мучат.
Подойдя к государю, Бомелий поклонился и, не поднимая глаз, ответил:
— Магия во всем согласна основам, положенным Творцом нашим при сотворении мира, она —дарованная избранникам сокровенная мудрость.
— Да брось ты, Елисеюшка, чепуху-то молоть! — рассмеялся Иоанн. — Царю говоришь, а не перед папским судом спасения ищешь. Чернокнижием своим сатану потешаешь, то истина непреложная!
Склонившись ниже, принимая умильное выражение святого Франциска, лицо которого довелось видеть на фресках во флорентийской церкви СантаКроче, Бомелий осмелился негромко возразить:
— Я добрый христианин, государь. Как и все, верую во спасение, воскресение из мертвых и жизнь вечную. Оттого мне трудно понять, почему Ваше величество никак не хочет этого принять?
— Да как почему? Тебе ли, червю книжному, о том не ведать? — приподнял бровь Иоанн. — Божья правда со слов начинается «да будет воля Твоя», все остальное от лукавого. А магия твоя суть воровство у Вседержителя. Не ты ли своим черным искусством подменяешь Его волю своей? Коли так, значит и сам ты противник Божий, диавол. А коли от твоего искусства проку нет, значит, все это время дурачишь меня.
— Как можно обманывать Великого государя, моего благодетеля?! — Елисей упал перед Иоанном на колени, касаясь губами кроваво-красного сафьяна царского сапога.
— Верю тебе. Думаю, что меня ты сильнее боишься, чем Его Суда, — спокойно, почти равнодушно ответил царь. — На Божьем месте наверняка вырвал бы тебе ноздри и десницу отсек.
Стоя перед Иоанном на коленях, Бомелий никак не мог развеять застывшие в сознании образы этой странной флорентийской фрески, на которой крылатый Христос отдает свои стигматы нищенствующему, полоумному монаху, неустанно проповедавшему о Божьей любви птицам и лесному зверью.
— Ты, Елисеюшка, одно пойми, — Иоанн ласково гладил редеющие волосы чернокнижника ледяными пальцами, — разною мерою на Его Суде нас измерять станут, и за что тебя бесы повлекут в геенну огненну, за то православный царь, по великой милости Божьей, прощен будет! Посему не стесняйся говорить правду, творя беззаконие. Мне все одно, продал ли ты диаволу душу, или еще каким способом договорился о его службе.
***
После обильной трапезы Иоанн пожелал играть с Бомелием в шахматы, обещая чернокнижнику за каждую безнаказанно взятую им пешку платить талер, а за фигуру высшего достоинства — отсчитывать рубль.
— Вот скажи-ка мне, Елисеюшка, — ласково спросил царь, переставляя белую пешку, — как бы поступил Авель, зная о коварстве своего брата?
— Думаю, что будучи Пастухом, Авель наверняка сумел обуздать неразумного крестьянина, — Бомелий с отвращением проглотил горьковатую слюну, томившую его уже несколько дней, и снова вспомнил о рейнском вине. — Тем более, что Каин был глуп, являя свое даже перед Всевышним!
— А может, не Бога он устрашился, — Иоанн пристально посмотрел на замершего чернокнижника, — а злословия людского?
— Великого да не смутит непонимание и молва черни, — Бомелий смиренно снял с шахматной клетки поверженную цареву пешку. — Как учил мэтр Николо Макиавелли: государь не должен считаться с обвинениями в жестокости! Учиняя расправу, он проявит больше милосердия, чем потворствующий людскому хаосу. От беспорядка страдают многие, тогда как от кар гибнут одни виновные!
