– Нет! Осетров глушат, чтобы легче из сетей выпутывать. Если попадется пуда на три кабанчик – не выпутаешь, пока не ухайдакаешь. У осетра силища! Махнет хвостом, с лодки вылетишь. Это не муксун или нельма! Те рыбы мирные, а этот гордый. Презирает неволю, – пояснил Владимир. – Потому он и дороже всех рыб, какие только есть в Енисее.
– Царская рыба! – добавил Евлампий. – Она, как человек, только через восемнадцать лет становится мужавой и дает потомство. Не я придумал, ученые люди сказывали. Такие, как Федор Богданович. Только не из столицы, а из Иркутска. Бывали пароходом в наших краях.
– Верно говорили! – подтвердил Шмидт. – Рыбы тоже таят много загадок: и осетры, и киты, и дельфины. Но больше всего тайн – в человеке. В нас с вами, Евлампий!
Высь в бинокль смотрел на приближающуюся лодку.
– Это Евлампий с сыном Кокшарова, – перечислял он вслух. – А двоих не знаю. Вероятно, ученые из Санкт-Петербурга. Эй, Айна! – окликнул жену. – Ставь чай, готовь рыбу, пеки лепешки. Большие гости едут!
Сам вошел в чум, надел праздничную летнюю парку, кожаные сапоги, привезенные купцом из Тобольска. Взял в руки гребень из оленьего рога и причесал длинные, блестящие от дегтя волосы. Посмотрелся в дивильце, любуясь собой, будто девушка перед сватаньем. «Надо показаться в лучшем свете. Я ведь не только красив, но и богат!» – думал он.
Посередине чума курится огнище, и волнистый дымок поднимается к дымовому отверстию. Тлеют в дымокуре сырой валежник, коряги, гнилые пни, отсыревший плавник, багульник, чтобы комар на лету дох. Не докучают Высю комары в чуме. Их просто не стало. Выгнал их дым в тундру, туда, где сбились в кучу и отмахиваются головами ездовые олени юрака. Дрожат под кожей оленьи жилы, вспугивая и стряхивая на землю комаров и паутов. У ставников изнемогают от комара взмокшие от работы рыбаки. Пот смывает деготь, позволяя комарам впиваться в человеческое тело. И птица, и животина, и люди ждут ветерка, наплыва туч, могущих закрыть солнце и дать прохладой передых всему живому.
Глава 9
Петр Михайлович Сотников с Сидельниковым, как и их артельщики, по-прежнему мало спали, мотались на лодке от артели к артели, помогали словом и делом падающим от усталости рыбакам. Пришлось выдать и Семену, и другим старшинам новые невода, припасенные запасливым приказчиком на барже Гаврилы, взамен прохудившихся. Порадовали они рыбаков и добротной солью, завезенной из Енисейска.
Петр Михайлович, как советовал Киприян, еще зимой заказал двести пудов соли-леденца из озера Малое Томской губернии. Соль белая как снег, не чета грязной с илом, тиной и песком Троицкого солеваренного завода. Из Троицкого соль завозили в магазины пополам с илом, тиной, песком и мукой. Недавно приглашенный на пробный засол господин Бойлинг из Германии ее забраковал. Он знал секрет очистки соли и даже в котле кипятил рассол. Засол получился на славу, но енисейские засольщики не вняли его методу. Слишком хлопотлив немецкий способ! Из-за скоротечности северной путины он расхитителен по времени и требует дополнительных рабочих рук.
Еще ранее Петр Михайлович взял у туруханского начальника описание метода Бойлинга и объяснил засольщикам суть. Позаботился Сотников-младший и о таре под рыбу. Привез на барже тридцать двадцатипудовых дубовых бочек. А в артелях Гадалова и Кытманова-младшего бочки кедровые, пропитанные насквозь зловонными запахами тухлой рыбы, въевшимися в дерево за последние пять – десять засолок. Скаредничают и Гадалов, и Кытманов, хотя богаче Сотниковых в десятки раз! Не хотят тратить серебро на новые бочки, хотя одна дубовая посудина стоит от рубля до полутора. Рыба же, посоленная в одной бочке, стоит от ста до трехсот рублей серебром. Побывали Сотников с Сидельниковым и в артелях этих пароходчиков.
– Креста на них нет! – возмущался Петр Михайлович. – Сколько грязи у них в рассоле! Жаль рыбу и людей, которые ее купят. Если бы кто-нибудь из них увидел, как ее солят, думаю, она в рот бы она не полезла.
– Зато нашу узкоглазые китайцы уплетают лучше своего риса. Осетры, как на подбор, тугие, будто только из реки. Соль чистая, рассол белый – ни мухи, ни комара! Петр Михайлович, на каждой нашей бочке необходимо вензель ставить, чтобы закупщик знал: эта рыба братьев Сотниковых, – предложил Сидельников.
– Ты прав, Алексей Митрофанович! Надо Буторину подсказать, чтобы вырезал знак «КПС». Надо нащелкать золотомойцам по носу, чтобы не задавались! А пароход куплю, вся рыба моя! – злорадствовал Петр Михайлович. – Сам управлюсь с рыбалкой, без Бадаловых и Кытмановых! Вытесню их отсюда. Пусть занимаются золотом. А то распустили щупальца до самой Гольчихи.
Вечерами, выбрав очередной невод, сидели с артельщиками у костра, пока не смаривал сон. Шли, еле волоча ноги, в балаган, падали на свободные деревянные полати и засыпали. Ненадолго. Просыпались с рыбаками и по команде старшины снова выбирали невод. Потом, по самый пах стоя в воде, выпутывали рыбу из крыльев невода, вычерпывали садками из мотни и на носилках таскали на разделочный стол засольщикам, а те в запанах-фартуках ловко, почти не глядя, разделывали.
Далее перебирались в следующую артель, пили чай, заметывали очередной невод, парились в баньке по-черному и вновь на лодке уходили в стоявшее по пути летовье. Изредка возвращались на баржу, иногда одни, иногда со старшинами артелей. Запасливый, но прижимистый Сидельников доставал из своих тайников все, в чем нуждались рыбаки. Нельзя было упускать ни одного золотого денька.
Три дня потратили на сбор и погрузку улова. Пароход подтягивал баржи то к одной, то к другой артели. Шкипер Гаврила с Сидельниковым тужились, опуская на берег широкий деревянный настил, по которому артельщики вкатывали тяжеленные бочки с рыбой или тащили веревками специально связанную мотню, натянутую на бочку. Постепенно баржа глубже и глубже оседала под тяжестью богатого улова. Бочки плотно ставили друг к дружке, стягивали крепкой пеньковой веревкой, снизу стопорили брусками, чтобы во время шторма не скользили по палубе.
Гаврила дневал и ночевал на барже, сам себе куховарил и угощал редко появлявшихся Сотникова с Сидельниковым. В короткие часы отдыха ходил на лодке в артель Семена, пособлял артельщикам, судачил о морских походах, а иногда подгадывал прямо к рыбацкому ужину, где можно было пропустить полкружки водки. В широкополой шляпе с накомарником, с блестящими от дегтя руками, в высоких броднях он сливался с рыбаками и походил на заправского артельщика. Три путины он провел с ними, особенно со старшинами. И табачок делил, и невод тащил, и уху хлебал, и водочку пригублял. Но бражничанья не было. Два-три здоровых глотка продрогшим телам, для бодрости и аппетита, не возбранялись. Но и то, старались делать скрытно: побаивались приказчика Сидельникова. А чтобы сивушный запах не витал над песками, закусывали луком и малосолом. Кого же начинало покачивать то ли от водки, то ли с устатку, того взбадривали ведром енисейской воды и на ужине обходили «сяркой». Гаврила молча садился в лодку и уходил на баржу.
Когда же июньский и июльский улов оказался на баржах, шкипер со своим напарником по второй барже младшим шкипером Яковом выдраили палубы, почистили и проветрили трюмы, проверили буксирные канаты, кормовые рули, постирали нательное и постельное белье, загрузили плавник для железных печек и, простившись с артельщиками, ушли в Толстый Нос.
*
На Енисее штормило. Пятнадцативерстная переправа покрылась черными волнами с белыми пузырчатыми гребешками. Высокий правый берег реки потемнел, покрылся тенью плывущих с севера сизых облаков и в подзорную трубу казался хмурым и неприветливым. Не выходя из протоки, капитан Бахметьев скомандовал:
– Малый ход! Право руля! Идем в бухточку на отстой!
Вахтенный на носу судна длинным шестом раз за разом, слева и справа по борту, замерял глубину, чтобы не посадить судно на мель. До берега оставалось саженей тридцать. Вахтенный дал знак капитану, скрестив перед грудью руки.
