Капитан и сержант ринулись к бивачному костру. Со всех сторон на них наступали, дыша в спину, какие-то жуткие существа, и можно было лишь порадоваться, что ночная мгла мешает хорошенько рассмотреть их.
– Боюсь, Жозеф, что мы стали жертвой колдунов вуду, – с трудом переводя дух, пояснил Ришери. – Я в это никогда не верил. Но, кажется, мое неверие посрамлено… Это восставшие мертвецы, которые подчиняются злокозненной воле человека, заколдовавшего их… Но они приближаются!
Будто подтверждая его слова, из-за деревьев одна за другой стали появляться темные безмолвные фигуры. Неверными, но упорными шагами они топали в сторону живых, силящихся скорее попасть в лагерь. Ноги капитана Ришери и Жозефа будто пристывали к земле и плохо слушались. На краю селения с новой силой вспыхнул огонь, освещая клочок открытого пространства перед французами, и они отчетливо увидели отпечатки босых ног, на многих из которых не хватало пальцев, а то и просто голых костей. Ришери почувствовал, как по его спине побежали мурашки.
– Пресвятая Дева! – вскрикнул Жозеф, в ужасе осеняя себя крестом, и указал на шагающих мертвецов. – Они опередили нас!
Тени неудержимо стекались в лагерь, накатываясь, как волны. Зарево плясало над их призрачными головами. Их было несколько десятков, и их шествие напоминало бы гуляния горожан на каком-нибудь столичном бульваре, если бы… У всех у них были темные, неживые лица с остановившимися глазами, а провалившиеся рты расплывались в чудовищных улыбках, больше напоминающих оскал. Некоторые существа были одеты в европейское платье, но какого-то странного покроя – явно не французского и давно вышедшего из моды. Они казались спустившимися в зрительный зал со сцены, где разыгрывали пьесу столь любимого соперником Ришери Шекспира. Но самое нелепое и жуткое заключалось в том, что среди пристойно, хоть и старомодно одетых дворян и купчишек затесались какие-то полуголые краснокожие дикари с искаженными в мерзких гримасах лицами, раскрашенными желтой и белой глиной…
Не хватало слов, чтобы передать все уродство этих отвратительных рож, черты которых напоминали злобные маски. Такие кровожадные физиономии должны были видеть перед собой сподвижники Кордобы и Монтехо,[22] когда они, прибыв на Юкатан, кинулись истреблять туземные племена. Наиболее кошмарно выглядели те призраки, чьи тела носили знаки ритуальных церемоний: рассеченные члены, проколотые языки с продернутыми веревками, вспоротые тулова и вырванные из груди сердца были способны довести до истерики даже самого мужественного человека.
Ришери показалось, что он в неурочный час заглянул прямо в преисподнюю. За такую дерзость положено суровое наказание, и оно не заставило себя долго ждать. От толпы упырей отделилась одна фигура и шагнула прямо на него. Мурашки на коже капитана будто превратились в гадких ужей, его сердце сковал ледяной ужас, и Ришери почувствовал, что теряет рассудок. Ему почудилось, что он где-то видел это темное лицо, этот вперившийся теперь в него страшный взгляд…
Этот призрак был он сам – Ришери узнал, хотя узнать было почти невозможно: капитан смотрел, будто в зеркало, на свое собственное лицо, которое перестало быть похожим на себя. Скорее это был двойник капитана Ришери, до мелочей повторяющий детали его внешности, но абсолютно чужой. Парик, черты лица, одежда, фигура – все это было знакомо до боли. Ришери протянул руку, коснувшись собственного носа, глаз, щек… Все вроде бы оставалось на месте. Но напротив стоял точно такой же человек – если только это был человек!.. Пожалуй, только одно отличие можно было заметить: кожа, лицо призрака были практически черными, как будто в лунную ночь в густом лесу капитан смотрел на свое отражение в глубоком мрачном омуте…
Однажды, без спросу заглянув в каюту Лукреции и не найдя ее там, капитан Ришери со скуки посмотрел в зеркало из полированного черного камня, случайно забытого женщиной на столике… Как она рассвирепела, застав его с этой вещицей в руках! В тот момент Ришери показалось, что так, как выглядело его отражение, мог бы выглядеть он сам, если бы был мертв…
Закричав неожиданно громко, гортанно и не узнавая собственного голоса, капитан де Ришери повернулся и бросился бежать, сломя голову, сам не зная куда…
* * *
Бесконечный шум деревьев убаюкивал Лукрецию, но страхи не покидали ее, а тревожные шаги все приближались ко входу в хижину… Женщине казалось, что человек за стеной – если только это был человек! – ей знаком… «Ну почему все это произошло именно со мной? – обреченно подумала она. – Это несправедливо. Я рождена совсем для другого. Величественный замок, модный выезд, изысканные платья… Влияние при дворе, уважение в обществе, муж заседает в Верхней палате… Почему вдруг судьбе вздумалось посылать мне одно испытание за другим? Неужели по той причине, что именно мне суждено извлечь из небытия сокровища конкистадоров? Да, это так! Это перст судьбы, жестокий и неумолимый. Испытание, ниспосланное избранным…»
Лукреция вдруг почувствовала, как она устала, – даже голова закружилась. Она вытащила из-за корсажа клок парусины, в который была завернута заветная карта. Перед глазами плыли какие-то бурые пятна. Лукреции показалось, будто все, что было нарисовано на карте, теперь исчезло. Ее снова охватил ужас, к которому примешивалось предчувствие чего-то, что она не могла толком определить.
В этот момент дверь с шумом распахнулась, и вместе с порывом ветра в хижину ворвалась уродливая плоскомордая шавка, а за ней – Кроуфорд, грязный и страшный. В глазах его сверкала неутоленная жажда мести, а рука сжимала ту самую шпагу.
– Наконец-то я убью тебя, – хрипло сказал он, откидывая со лба спутанные волосы.
Доли секунды потребовались Лукреции, чтобы оценить обстановку и принять решение. Она вскочила и бросилась к мужчине на шею.
– Я люблю тебя, Роджер, – воскликнула она и, царапая рот о жесткую щетину, поцеловала его в губы.
Шпага выскользнула из его руки и со звоном упала на каменный пол. Он прижал ее к себе и жадно вдохнул запах ее волос, ее кожи, ее треклятой нероли. Руки его сами собой стиснули ее тело – такое знакомое, такое забытое, такое прекрасное. Они снова стали одной плотью – два осколка разбитой чаши, той самой, в которую и по сей день так щедро льется вино Каны Галилейской. Они встретились, и острые зубы времени вошли друг в друга, как входят они в механизме часов: маятник качается, звенит молоточек, и время утекает между пальцев, как мелкий океанский песок.
– У тебя есть сын, – шепнула она, заглядывая ему в глаза сверху вниз.
Мучительная судорога пробежала по его лицу, но огрубевшая за десять лет разлуки ладонь лишь крепче сжала ее плечо. Они оба пили из этой чаши…
