копилось и копилось недовольство. Гайтан прославился на всю страну, разоблачив массовые убийства работников банановой промышленности, трудившихся на транснациональную корпорацию США, а его гневное осуждение власти и привилегий ввело слово «
олигархия» в повседневный словарь Колумбии. Два десятилетия спустя недовольство наконец вылилось в насилие.
Эффективной националистической реформе пришлось подождать и в других странах. Венесуэла оказалась одной из этих стран вопреки (или благодаря) нефтяному богатству страны – все оно утекало через концессии иностранным компаниям. Благодаря свободно пузырившемуся черному золоту и легким деньгам правители Венесуэлы смогли предотвратить пропаганду в масштабах всего общества, которая, по сути, определяла националистические движения. Подобную работу часто делали коммунистические и социалистические низовые организаторы, новые игроки на политической арене Латинской Америки. Однако в Чили подобных выступлений хватало, особенно во время тринадцатидневной «Социалистической Республики» Мармадьюка Гроува, но чилийские правые националисты так успешно соперничали с левыми националистами, что ни одно правительство не смогло действительно сосредоточить власть в своих руках. На Кубе в 1933 националистическая коалиция во главе с сержантом Фульхенсио Батистой свергла непопулярного неоколониального диктатора. В коалицию входили не только солдаты – унтер-офицеры и рядовые, – но также и вдохновленные университетские профессора и студенты. Сам Батиста был бедным мулатом, рубщиком тростника, чей цвет кожи в некоторой степени отражал те же националистические устремления, которые символизировала «Баллада о двух предках» Николаса Гильена. Но Батиста прежде всего хотел власти, и так покорно подчинялся указаниям США, что ему десятилетиями было разрешено управлять Кубой как государством-сателлитом, а его националистические жесты свелись к простой показухе.
Когда стабильные правительства смогли объединить массовую мобилизацию и экономические преобразования, национализм привел к самым поразительным изменениям. Эта трансформация включала в себя отказ от базовой неоколониальной модели экспортно-ориентированного экономического роста, что привело к Великой депрессии.
ИСИ и активистские правительства 1930-х гг
Великая депрессия 1930-х завершила разрушение неоколониализма и активизировала националистические движения по всей Латинской Америке. За годы, последовавшие за крахом нью-йоркской фондовой биржи в 1929, объем международной торговли Латинской Америки сократился вдвое. Правительства, зависевшие от экспортного бума, рухнули.
Однако в 1930-е произошло и другое важное явление – положительный побочный эффект коллапса международной торговли. Название этого явления – импортозамещающая индустриализация – довольно громоздкое, и историки для краткости обычно предпочитают аббревиатуру ИСИ. Но труднопроизносимое название говорит о многом. Доходы от экспорта падали, падали и падали, а вместе с ними падали и возможности импортировать промышленную продукцию. ИСИ произошла, когда латиноамериканские производители заняли рыночные ниши, оставшиеся вакантными из-за исчезновения импорта. Тем, кто верит, что торговля всегда взаимовыгодна, следует задуматься над поразительным фактом: перерыв в торговле в 1930-х, который привел к простою многих заводов в США и Европе, в некоторых частях Латинской Америки имел противоположный эффект, так как в эти же годы там началась индустриализация. ИСИ предоставила националистическим критикам экономического империализма убедительные доводы против старой импортно-экспортной торговли.
На самом деле ИСИ началась гораздо раньше, в 1914–1918 годах, когда Первая мировая война в первый раз подорвала налаженную систему импорта-экспорта. Буэнос-Айрес, Сан-Паулу, Рио-де-Жанейро и Мехико тогда уже становились крупными промышленными центрами, однако в целом латиноамериканская промышленность оставалась игроком низшей лиги. До 1930-х она не могла конкурировать с экспортными секторами, такими как сельское хозяйство или добыча полезных ископаемых. Теперь ситуация изменилась, и промышленное производство в Латинской Америке существенно выросло. Для националистов индустриализация стала предметом гордости, поскольку означала выход из неоколониальной тени и контроль над судьбой нации. Исходя из этого, националистические правительства 1930-х и 1940-х регулировали экономику в стиле Батлье: устанавливая заработную плату и цены, регулируя уровень производства, манипулируя обменными курсами и принимая законы о труде. Как правило, в пакет входила также прямая государственная собственность на банки, коммунальные предприятия и ключевые отрасли промышленности.
Как ни жаль, не все латиноамериканцы выиграли от ИСИ. Как правило, чем больше национальный рынок, тем выше вероятность процветания импортозамещающих отраслей. Таким образом, наиболее густонаселенные страны региона – Бразилия, Мексика и Аргентина – оказались основными бенефициарами. В Чили и Уругвае, несмотря на небольшую численность населения, ИСИ тоже процветала: их сравнительно высокий уровень жизни обеспечил больше перспективных потребителей в пересчете на душу населения. Но небольшие страны с населением преимущественно бедным и преимущественно сельским не могли поглотить достаточно заводской продукции. Таким образом, ИСИ мало что значила в Эквадоре или Боливии, Никарагуа или Гондурасе, Парагвае или Доминиканской Республике.
И при этом ИСИ не принесла всех разновидностей промышленного роста даже в большие страны. Первой и в максимально возможном объеме на рыночные возможности ИСИ отреагировала легкая промышленность, производящая товары массового потребления: мыло, спички, пиво, печенье, обувь, аспирин, дешевую ткань… Тяжелая промышленность – «товары длительного пользования», т. е. автомобили, радиоприемники и холодильники – отреагировала слабее, поскольку нуждалась в оборудовании, а его приходилось импортировать. И еще она нуждалась в стали. Обладать национальной сталелитейной промышленностью означало играть в высшей лиге. В 1940-е этого добились только Бразилия, Мексика, Аргентина и Чили.
Бразилия 1930 года – с населением вдвое большим, чем в любой другой латиноамериканской стране, но по-прежнему в основном сельская и зависящая от экспорта сельскохозяйственной продукции, – представляет собой превосходный пример ИСИ в действии. За два десятилетия промышленность превзошла сельское хозяйство по проценту ВВП. Хотя большую часть этого успеха объясняют рыночные силы, свою роль сыграл и экономический национализм. И снова история националистической политики в Бразилии оказалась сосредоточена на отдельном лидере, безусловно, самом известном и самом любимом из всех бразильских президентов – Жетулиу Варгасе.
Те, кто ищет аналогии с США, вполне могут назвать Жетулиу Варгаса бразильским Франклином Рузвельтом. Важно помнить, что для Латинской Америки Франклин и его родственник Теодор Рузвельты абсолютно разные, и их нельзя, просто нельзя путать. Один Рузвельт с точки зрения латиноамериканцев был врагом, второй – другом. Первый период правления Варгаса (1930–1945) совпадает с многократным президентством Франклина Рузвельта за исключением того, что Варгас позже вернулся и в общей сложности правил Бразилией 19 лет. Оба упомянутых широко использовали радио и расширили национальное правительство. Оба были хороши в политике, но физически невзрачны: Рузвельт – парализованный полиомиелитом, Варгас – невысокий и полный. Оба излучали заразительный оптимизм. Оба умерли при исполнении служебных обязанностей – Варгас, что памятно, от собственной руки.
Бразильская «кофейная империя», крупнейшая олигархическая республика Латинской Америки, в 1920-е начала распадаться. Учитывая, что в политическом плане олигархия была безнадежно коррумпирована, молодые армейские офицеры, известные в истории как тенентисты [58] (лейтенанты), устроили несколько отчаянных символических восстаний. Одним из них был кровавый жест неповиновения в форте Копакабана в Рио (неподалеку от
