в частности на нефть, находившуюся тогда в руках иностранных компаний. Она же открыла деревням путь к возвращению общинных земель –
эхидо [55], а заодно к разделению и распределению крупных поместий среди безземельных крестьян. Статья 123 установила дальновидные меры социальной защиты (хотя на практике не все было так гладко), такие как законы о заработной плате и рабочем времени, пенсии и социальные пособия, право на профсоюзы и забастовки. Новая конституция резко ограничила привилегии иностранцев, а заодно и права католической церкви как наследия прежних мексиканских радикалов. Мексиканская церковь потеряла последние крупицы некогда огромного достояния. Она вообще больше не могла владеть недвижимостью. Духовенству, численность которого закон тоже ограничил, запрещалось носить церковные облачения на улице и преподавать в начальной школе. Антиклерикальные настроения – достаточно яркий пример стремления революционеров к уничтожению традиций, связанных со старыми моделями культурной гегемонии. К 1920-м лидеры конституционалистского движения укрепили свои позиции. Они покончили с Сапатой и Вильей, разгромили последних мятежных каудильо Мексики и подавили мятеж вооруженных католических традиционалистов с окраин. (Этих набожных контрреволюционных крестьян называли
кристерос [56] из-за лозунга «Да здравствует Царь Христос!».) Наконец, конституционалисты создали однопартийную систему, которая в различных вариациях просуществовала до конца XX века.
Эта партия сначала называлась Национальной, затем Мексиканской и, наконец, Институциональной. Но Революционной она оставалась в течение всех семи десятилетий. Ее официальными героями были Мадеро, Сапата и Вилья, ее риторика все так же состояла из революционных и националистических образов. Несмотря на колоссальные разрушения и ужасающее множество жертв (исчислявшееся миллионами), Революция стала глубоко созидательным национальным опытом. Сформировав новую мощную лояльность, она была обречена мерцать на воображаемом ландшафте мексиканской политики следующие несколько поколений. Две попытки США вмешаться в ход боевых действий – карательное вторжение против Вильи, совершившего набег на город в Нью-Мексико, и оккупация порта Веракрус – только добавили Революции националистического блеска. Новое правительство наконец принесло долю материальных благ обедневшему сельскому большинству. Программа строительства дорог уменьшила их изоляцию, и часть земли, числившейся за плантаторами, была роздана, пусть и досталась не всем. Крупные инициативы в области государственного образования начали снижать уровень неграмотности в стране (до Революции достигавший 80 %). Министром образования Мексики в 1920-е стал Хосе Васконселос, один из ведущих культурных националистов полушария, и теперь он праздновал триумф того, что называл (красочно, хотя и туманно) Космической Расой (то есть все тех же метисов).
Великие мексиканские художники Диего Ривера и Фрида Кало, поженившиеся в 1929 году, отлично иллюстрируют революционный национализм Мексики. Диего Ривера был огромным, уродливым, притягательным и гениальным. Он был монументалистом, социальным художником, чьим фрескам требовались стены и потолки. Он рисовал дни напролет, как торнадо, ел и даже спал на лесах. Многочисленные работы Риверы изображают прежде всего национальное наследие Мексики. С 1923 по 1928 год он работал над фреской в Министерстве народного образования Васконселоса, включавшей изображения школ под открытым небом и коренных крестьян, делящих земли, завоеванные Революцией. В 1929–1930 годах он заполнил Национальный дворец Мексики (построенный наследниками завоевателей!) изображениями красочной суматохи ацтекского Теночтитлана – изображениями, представляющими испанское завоевание кровавой баней, триумфом жадности и лицемерия. На фреске Риверы Кортес, похожий на тролля, наблюдает, как завоеватели убивают и порабощают индейцев, а после считают золото. Националистическое послание Риверы выглядело впечатляюще и, вероятно, на годы останется таковым: он писал по мокрой штукатурке, так что его фрески стали частью стен.
Фрида Кало, напротив, писала один за другим небольшие автопортреты, будучи прикованной к постели. Перенеся полиомиелит в детстве, она затем попала в ужасную аварию, восстановление после которой потребовало десятков операций. Ее тело, подобно телу Алейжадинью в колониальной Бразилии, буквально распадалось, пока она творила. Ее картины – исследование ее личного мира боли, юмора и фантазии. «Я рисую свою собственную реальность», – говорила Кало. Европейские сюрреалисты начали восхищаться ею в конце 1930-х, но признание в других странах, в том числе в Мексике, пришло позже. Фрида выражала свой национализм способами сугубо личными: причудливые традиционные прически, доколумбовые украшения и традиционные южномексиканские платья в стиле Тихуана (с единственным отличием – юбками в пол, чтобы скрыть ногу, иссохшую от полиомиелита). Особенно охотно она одевалась так в США, где Диего рисовал в 1930-е. Впрочем, Фрида любила не только наряды, но и все прочие разновидности мексиканского искусства, и больше прочего – скелеты из папье-маше, обязательное украшение Дня мертвых.
Национализм в духе Диего Риверы и Фриды Кало был широко распространен в Мексике в 1920-е и 1930-е. Все национальное вошло в моду – народная музыка (корридо) и танцы (харабе), традиционные блюда (тамале и моле), уличный театр в старом стиле (карпа) и ремесла (например, изготовление тех самых скелетов из папье-маше). Мексиканские фильмы с участием музыкантов чарро – таких как Хорхе Негрете, «мексиканская версия» американского поющего ковбоя, – конкурировали с Голливудом. Национализм многих мексиканских революционеров имел марксистский подтекст, и даже сами Диего и Фрида вступили в Коммунистическую партию и на несколько месяцев приняли у себя изгнанного российского революционного лидера – Льва Троцкого.
Далеко на юге, в Аргентине и Уругвае, национализм показал иное лицо. В этой наиболее урбанизированной, грамотной и принадлежащей среднему классу части Латинской Америки основная группа националистов была сильнее, чем в Мексике. Таким образом, националисты Аргентины и Уругвая на пути к власти обошлись без революции. Больше того, в Уругвае вскоре составилось одно из самых прогрессивных правительств мира.
В XIX веке Уругвай был всего лишь одной из многих раздираемых войной мини-республик, терпящих поражение за поражением от могущественных соседей. Его политическая борьба была переплетена с борьбой в соседней Аргентине. Затем и экономический рост Уругвая во время экспортного бума совпал с феноменальными показателями Аргентины. Как и в Аргентине, безумное процветание Уругвая контролировалось при помощи управляемых выборов. Великий националистический реформатор страны Хосе Батлье-и-Ордоньес начинал как жесткий традиционалист. Свое первое президентство (1903–1907) он использовал в основном для победы над политическими соперниками. Но, заручившись широкой поддержкой среди представителей среднего и рабочего класса Монтевидео (где было множество иммигрантов), он использовал свой второй срок (1911–1915), чтобы начать реформаторское движение, вошедшее в историю под его именем: батльизм.
Батльизм не касался ни расовой, ни культурной идентичности: он включал гражданский и экономический национализм, требуя прежде всего согласованных действий государства против «внешнеэкономического империализма». Это привело к беспрецедентному уровню вмешательства правительства в экономику Уругвая: тарифы для защиты местного бизнеса; государственная монополия на предприятия и службы общественного пользования, включая бывшие британские железные дороги и порт Монтевидео; государственная собственность на гостиницы и мясокомбинаты; и множество государственных банков, раздающих кредиты. В соответствии с
