вопросах общественного благосостояния, которыми долгое время все пренебрегали, и это само по себе оказалось будоражащим политическим посланием. Национализм получил горячую поддержку людей всего социального спектра – чего либерализм никогда по-настоящему не мог достичь. Неудивительно, что этот момент стал переломным в истории региона.
Латиноамериканский национализм прославляет уникальность – особый исторический опыт, особую культуру. Он больше похож на немецкий или французский аналог, чем на американский, склонный сосредотачиваться на некоем наборе общих политических правил и идеалов. Американскую версию иногда называют гражданским национализмом, и таким образом признаки этнической идентичности – например, народный костюм или традиционная еда – приобретают в Латинской Америке националистическое значение, которого в США им недостает. Кроме того, этнический национализм склонен подчеркивать идею расы, чаще всего в форме расовой чистоты. Немецкий нацизм 1930-х – крайне неприятный тому пример.
С другой стороны, латиноамериканский национализм подчеркивает смешанную расовую идентичность метисов. Расовые оптимисты неоколониальных 1890-х, искренне верящие в догматы «научного расизма», исходящие из Европы и США, считали, что население стран Латинской Америки может – и должно – со временем «отбелиться» за счет иммиграции и смешанных браков. И это были именно оптимисты! Пессимисты утверждали, что смешение рас неизбежно приводит к вырождению. Таким образом, цветные люди, составлявшие латиноамериканское большинство, оказывались исключены из неоколониального будущего или в лучшем случае сокращены.
Напротив, латиноамериканские националисты прославляли смешение коренных, европейских и африканских генов. Некоторые из них утверждали, что уникальный физический тип каждой страны порожден необходимостью адаптации к окружающей среде. Еще в неоколониальном 1902 году Евклид да Кунья назвал провинциальных жителей смешанной расы «основой» бразильской национальности и подверг сомнению их предполагаемую неполноценность. Поколение спустя, в 1930-е, идея низших рас в Латинской Америке умирала заслуженной смертью – если не в сердцах расистов, то хотя бы официально, – поскольку метисский национализм уже полностью перевернул ситуацию. Кубинский поэт Николас Гильен в «Балладе о двух предках» (1935) прославлял своих метафорических дедушек, раба и конкистадора. Поэт представлял этих двух контрастирующих предков тенями, всегда идущими рядом с ним, хотя и видеть их мог только он:
Копье – костяной наконечник,
тамтамы из кожи твердой:
это мой предок черный.
Кружевной воротник тарелкой,
в серых доспехах тело:
это мой предок белый. [53]
Поэт принимал обоих предков и не отождествлял себя ни с одним из них. Он представлял себе босые ноги и «каменно-мускулистый торс» чернокожего деда, «зрачки из антарктического льда» белого – тот, конечно, был более холодным и отстраненным. Но тени обоих были союзниками поэта. Ни один не мог быть его врагом, потому что оба были его частью. Таким образом, расовое смешение разрешило исторический антагонизм между белыми и черными, хотя бы частично и субъективно. Будучи метафорой смешанного происхождения, два предка из стихотворения Гильена определяли его расовую идентичность.
В более широком смысле подобные метафоры смешения рас создали положительный миф о происхождении нации метисов и мулатов. Поэзия Гильена обладала музыкальностью, призванной отражать ударные африканские ритмы, а некоторые стихотворения даже фонетически имитировали речь чернокожих кубинцев. Такой выбор однозначно говорил о глубоком неприятии евроцентристской эстетики, типичной для более ранней истории Латинской Америки. И Гильен хотя и стал самым известным представителем афро-кубинской поэзии, вряд ли был единственным. Скорее он был частью гораздо более широкого литературного и художественного течения, включавшего также движение негритюд [54] во французском Карибском бассейне. Более того, ряд замечательных романистов: Алехо Карпентьер с Кубы, Сиро Алегрия из Перу и Мигель Анхель Астуриас из Гватемалы – использовали темы Африки и коренных народов, чтобы поместить свои страны на литературную карту. Эти националистические авторы не только отрицали предпосылку европейского расового превосходства, но и возвели идею смешения рас на пьедестал патриотической чести. И они продолжали действовать в этом ключе даже в то время, когда в Европе гитлеровские нацисты успешно продвигали доктрину превосходства белой расы.
Националисты приходят к власти
Нетрудно догадаться, где начался националистический взрыв: в стране, где неоколониализм проявил себя хуже всего, где национализм черпал энергию из повторяющихся иностранных вторжений, где люди смешанной расы составляли большинство, в стране, которая уже избрала президента без капли европейской крови, – в Мексике. К столетнему юбилею восстания Идальго, в 1910 году, разразилась первая великая социальная революция XX века – Мексиканская Революция (с большой буквы «Р»).
К этому времени Порфирио Диас правил Мексикой уже 34 года. Реформаторы ставили на кандидата в президенты Франсиско Мадеро, умеренного джентльмена из северной Мексики, который настаивал только на том, чтобы Диас больше власти делегировал представителям элиты. Диктатор отказался. Популярность Мадеро возросла, когда Диас заключил его в тюрьму, а затем сослал. Мадеро стал радикалом, много говорил о возвращении земель, несправедливо отобранных у коренных общин. В годы неоколониального прогресса люди одной из таких общин, Аненекуилько, как и многие другие, потеряли землю из-за расширения сахарных плантаций, и лидер Аненекуилько, некий Эмилиано Сапата, объединил свое восстание с национальным движением Мадеро. Образ Сапаты верхом на белом жеребце – сомбреро с огромными полями, черные усы, патронташи крест-накрест через грудь – стал иконой Мексиканской Революции. Но главное заключалось в том, что Эмилиано Сапата был лишь одним из многих лидеров местных восстаний, вспыхнувших по всей Мексике. Не имея возможности или не желая бороться с ними, в 1911 году Диас уехал в парижскую ссылку.
Внезапно Мексика наполнилась «революционерами» с совершенно разным прошлым и целями. Они сходились только на необходимости свергнуть Диаса. А кто будет править сейчас? Мадеро попытался первым, но потерпел неудачу. Он был свергнут своим же генералом – с одобрительного кивка посла США в Мексике – и убит в 1913 году. Новое оружие, пришедшее с Первой мировой войны, особенно пулеметы, добавило к танцу смерти свой отрывистый контрапункт. В северном штате Чиуауа, а затем и по всей стране, Панчо Вилья собрал армию из бывших ковбоев, шахтеров, железнодорожников и рабочих-разбойников нефтяных месторождений, и эта армия разительно отличалась от крестьянских партизан южных движений, таких как движение Сапаты. В конце концов в 1917 году верх одержало третье движение, более городское, имеющее более широкие связи, принадлежащее в основном к среднему классу, и оно же разработало новую, революционную конституцию. Этих так называемых конституционалистов, довольно типичных для националистического ядра Латинской Америки, можно назвать победителями в Мексиканской Революции. Их политические наследники контролировали судьбу Мексики до конца XX века.
Конституция 1917 года – действительная, кстати, и сейчас – продемонстрировала сильную националистическую направленность. Статья 27 вернула стране все права на полезные ископаемые,
