гневался на «безбожного» Рузвельта. Кубинский поэт Хосе Марти основал литературное движение в защиту Nuestra América (нашей Америки),
не включавшее США. Герой и патриот Кубы, прозванный Апостолом независимости, Марти начал борьбу с испанским колониализмом еще очень юным. Он был изгнан с Кубы в 16 лет и всю свою жизнь посвятил делу «Свободной Кубы». Он редактировал журнал в Мексике и преподавал в Университете Гватемалы. С 1881 по 1895 он писал и работал в Нью-Йорке в интересах кубинских патриотов, одновременно делая репортажи о Соединенных Штатах для латиноамериканских газет в Буэнос-Айресе. Марти знал США вблизи, но самое серьезное предупреждение пришло издалека – от уругвайского эссеиста Хосе Энрике Родо, чья книга «Ариэль» (1900) вдохновила целое поколение латиноамериканских учителей и интеллектуалов. Как и Марти, Родо уважал США, но считал их утилитарные ценности чуждыми. Родо обвинил американскую культуру в грубом материализме и призвал латиноамериканцев культивировать возвышенное и прекрасное, что воплощал образ шекспировского Ариэля.
Изгнанный литературный пророк Колумбии Хосе Мария Варгас Вила был менее точен, но более краток в своей книге 1902 года «Лицом к варварам» – прямом предупреждении об «опасности янки», которых он рассматривал как «высокомерную и ненасытную расу, жаждущую нашей земли (…) и презирающую нас, отвратительно убежденную в собственном превосходстве». Варгас Вила бродил по пустыне, никем не замеченный. «Куда бы ни ступала моя нога, – писал он, – я кричал людям с носа прибывающего судна: “Варвары идут!” И никто меня не слушал. И вот варвары пришли».
В целом к началу XX века некоторые уважаемые латиноамериканские голоса начали подвергать сомнению логику неоколониализма. Однако перед ними стояла трудная задача. Кино, провозгласившее новую эру, связало воображение Латинской Америки с Европой и США крепче, чем когда-либо. «Движущиеся картинки» появились в Латинской Америке с небольшим опозданием, в 1890‐х, но в 1902, всего через шесть лет после того, как представители братьев-новаторов Люмьер показали Порфирио Диасу мелькающие изображения Парижа, в Мексике было двести кинотеатров. И несмотря на некоторые ранние инновации, такие как первый в мире анимационный фильм, снятый в Аргентине, латиноамериканские киноэкраны быстро уступили кинематографическому вторжению США, которое продолжалось до начала XX века. Главным преимуществом США был – и останется – огромный внутренний рынок. Привилегированный доступ Голливуда к половине киноэкранов мира, расположенных в США, обеспечил ему господство в самом дорогом виде искусства, поскольку он мог позволить себе высочайшие производственные затраты и привлечь самых гламурных звезд. Вскоре именно Голливуд начал определять, чего будут ожидать от фильма зрители. Как и во многих других сферах, влияние США в киноиндустрии росло, тогда как Европа после Первой мировой постепенно сдавала позиции. После войны 95 % фильмов, которые смотрела латиноамериканская аудитория, были голливудскими.
Однако к 1920-м предупреждения Дарио, Марти, Родо и Варгаса Вилы были услышаны. Латиноамериканцы бурно восхищались Сандино и его борьбой с морской пехотой США, и волна национализма захлестывала страну за страной. Националистические настроения не умещались в рамках неоколониальной модели, и теперь наконец породили политическую энергию, способную ее сломать. Ограничения становились неприятно очевидными. Хотя неоколониальная Латинская Америка выросла экономически, она практически не развивалась. Экспортное сельское хозяйство процветало все эти полвека, но промышленности по-прежнему почти не было. Землевладельцы, иностранные инвесторы и средний класс получали огромную прибыль, но уровень жизни большинства латиноамериканцев, особенно деревенских, только упал. Правительства были более стабильными, но ни одно – более демократичным. Среди глав государств, казалось, почти не осталось тех, кто не был бы рабом сначала Великобритании, а затем США.
Неоколониальную модель разрушило до основания событие, сравнимое по мощности воздействия с наполеоновскими войнами. В 1929 году рухнул фондовый рынок Нью-Йорка, международная система торговли и финансов развалилась буквально на глазах, и мир скатился в два бурных десятилетия войн и Депрессии. Спрос на экспортную продукцию Латинской Америки резко упал. От Мексики до Бразилии и Аргентины импорт прогресса резко остановился. Внешняя поддержка неоколониализма отступила, а внутренней предстояло вскоре рухнуть, поскольку националисты уже готовились свергнуть олигархии и либеральных диктаторов повсюду от Рио-Гранде до Огненной Земли.
Течения
Новая иммиграция в Латинскую Америку
В 1870–1930 годы часть Латинской Америки была полностью преобразована новым типом иммиграции, эквивалентным по численности и масштабу воздействия принудительному ввозу порабощенных африканцев. Новая иммиграция представляла собой главным образом массовый переезд рабочих из Южной Европы, из-за изменений экономических процессов искавших лучшей жизни в Новом Свете. Этот поток иммигрантов совпал с аналогичной иммиграцией в США, пик которой пришелся на годы перед Первой мировой войной. Новая иммиграция дала Аргентине, Уругваю и южной Бразилии отдельную идентичность: наиболее европейские общества континента.
Magnus Mörner, Adventurers and Proletarians: The Story of Migrants in Latin America (Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1985), 50
Страны Южного Конуса (уже упомянутые плюс Чили) приняли девять из десяти европейских иммигрантов. Почему? Хотя обычно иммигранты оказывались в таких городах, как Буэнос-Айрес или Сан-Паулу, поначалу они обычно представляли себе, что будут заниматься сельским хозяйством. Незнакомая тропическая среда (в конце концов, большая часть Латинской Америки находится в тропиках) не привлекала их как фермеров. А на землях Южного Конуса можно было выращивать привычные европейские культуры, прежде всего – пшеницу и виноград. Кроме того, будучи сельскохозяйственными рабочими, европейские иммигранты имели веские основания опасаться латиноамериканских систем рабства и долгового рабства, а крайний юг континента был относительно свободен от них. Из-за отсутствия полностью оседлого коренного населения и прибыльных плантационных культур малозаселенные земли Южного Конуса избежали худшего наследия колониальной эксплуатации. Теперь, благодаря новым иммигрантам, этим беднейшим частям старых иберийских империй предстояло стать самой богатой частью Латинской Америки XX века.
Основным местом назначения была Аргентина. Более 5 000 000 европейцев хлынули в плодородные провинции вокруг Буэнос-Айреса. Сам великий город в 1914 году стал южноамериканской версией Чикаго, половина населения которого состояла из иммигрантов. Больше того, около трети населения Аргентины были иностранцами: преобладали итальянцы и испанцы, но немало было и других: ирландцев, евреев из России и Восточной Европы, немцев, австрийцев, французов, англичан и швейцарцев. Новоприбывшие жили в основном в конвентийо [50], ветхих колониальных особняках, разделенных на крошечные комнаты. Эти иммигранты, как правило, не стремились образовать этнические кварталы, как в США, и в конвентийо Буэнос-Айреса можно было встретить самые разные группы людей. Вот как социальный историк из Аргентины комментирует данные переписи населения по дому на улице Потоси в начале XX века:
«207 жителей заполняли 30 комнат и занимали ту же площадь, которую занимала бы одна зажиточная семья из десяти-пятнадцати человек и пяти-десяти слуг.
