Некоторые нуклеарные семьи жили в отдельных комнатах: испанская прачка лет шестидесяти с четырьмя детьми, старший из которых овдовел и жил здесь со своим шестилетним сыном, родившимся в Аргентине; итальянский сапожник с женой и тремя детьми, все родившиеся в Италии; французский каменщик, его жена-француженка (прачка) и четверо их детей, родившиеся в Буэнос-Айресе; овдовевшая испанская прачка и ее пятеро детей, трое старших родились в Уругвае, двое младших – в Буэнос-Айресе. Чаще встречаются группы мужчин, холостых и женатых (жен, впрочем, они оставили в Европе), объединившихся в одну комнату» [51].
Многие из этих иммигрантов занимались сельским хозяйством в качестве арендаторов или издольщиков, прежде чем решили, что столичный Буэнос-Айрес предлагает лучшие возможности. В начале XX века, во времени стремительном и суетливом, они стали аргентинцами, танцевали танго и изобрели итало-испанский жаргон лунфардо [52], на котором и создавались тексты для танго, придавая особый характер Буэнос-Айресу и его меньшему уругвайскому близнецу, Монтевидео.
Южная Бразилия стала второй после Аргентины, принимая множество итальянцев, португальцев, испанцев, немцев и восточноевропейских евреев. Рио-де-Жанейро и даже прежде него Сан-Паулу привлекали потоки иммигрантов, аналогичные прибывавшим в Буэнос-Айрес и Монтевидео, и условия их жизни тоже были схожими. Большие семьи занимали отдельные комнаты в домах, называемых «ульями». Один бразильский писатель так описывал улей в Рио 1880-х, многие обитатели которого, будучи прачками, поднимались в пять часов утра:
«Вскоре вокруг водопроводных кранов во дворе собралась шумная толпа мужчин и женщин. Один за другим они наклонялись и умывали лица струями воды, льющейся из низких кранов. Под каждым краном постепенно образовывалась лужа, так что женщинам приходилось зажимать юбки между бедер, чтобы те оставались сухими. Они обнажили загорелые плечи и шеи, а волосы подвязали наверх, чтобы не намочить. Мужчин это не беспокоило. Наоборот, они совали головы прямо под краны, потирали лица и сморкались в руки. Двери уборных беспрестанно открывались и закрывались, внутри никто не задерживался надолго, и люди выходили, еще не застегнув брюки и юбки. Дети не ждали и делали свои дела в высокой траве за домами.
Шум достиг пика, когда в квартале начала работу макаронная фабрика, добавив к какофонии монотонное пыхтение парового двигателя. Вокруг кранов собралась куча канистр – самые большие из-под керосина, – и плеск перешел в бульканье, когда люди наполняли их водой. Прачки приступили к работе: наполняли корыта для стирки, развешивали одежду, оставленную на ночь замачиваться. Некоторые начали петь».
Были у бразильской картины и уникальные особенности, как, например, переезд в Сан-Паулу множества японцев. Южнее, в штатах Парана, Санта-Катарина и Риу-Гранди-ду-Сул, где иммигрантам предоставляли землю в сельской местности, возникли отдельные этнические колонии. Например, немцы довольно часто держались обособленно, говорили практически только по-немецки, выращивали европейские культуры и строили маленькие поселки, сохраняя культурную самобытность. Однако даже они постепенно интегрировались в бразильскую жизнь. Нечто подобное происходило и на юге Чили.
Другие страны Латинской Америки иммиграция затронула не так сильно. Самым масштабным потоком за пределами Южного конуса была испанская иммиграция на Кубу, продолжавшая наполнять Гавану и другие кубинские города испанскими продавцами, ремесленниками и рабочими даже после обретения Кубой независимости. Тем временем люди ближневосточного происхождения (на латиноамериканском сленге часто называемые «турко» или «турки») владели розничным бизнесом по всему континенту. К 2000 году трое потомков таких иммигрантов стали президентами Аргентины, Колумбии и Эквадора, а президентом Перу стал этнический японец.
Нации для внутреннего единства необходимо осознавать себя, необходимо ясное и позитивное чувство национальной идентичности. Четыре столетия латиноамериканской транскультурации – творческого процесса культурных взаимообменов – породили множество различий в речи, обычаях и взглядах. Процесс смешения рас, переплетенный с процессом транскультурации, привел к созданию национальных групп, каждая из которых была самобытной.
В колониальный период европейские правители придавали этим внутриамериканским различиям негативное значение; по сути их оценка была политическим актом. Затем креолы, стремящиеся к независимости, в нативистской риторике 1810–1825 годов перевернули это представление: «Американос, вы – истинные сыны земли!». Это тоже был силовой шаг, вопрос политики. Но после изгнания испанцев и португальцев национализм угас, и только иностранное вмешательство возрождало его ненадолго. Национализм, охвативший регион в XX веке, был новой волной прежнего нативистского духа, теперь – с заметным экономическим оттенком.
Кем оказались новые националисты и чего они добивались? Очень часто это были горожане, представители среднего класса, недавние иммигранты или люди смешанного происхождения. Они получили от экспортного бума меньшую выгоду, чем землевладельцы, вряд ли могли поехать в Европу или США, очень редко могли позволить себе импортировать Прогресс, которого жаждали. Неоколониальные элиты создали в странах Латинской Америки стеклянные пузыри европейской культуры, а националисты среднего класса, слишком многочисленные, чтобы поместиться в них, вынужденно взяли на себя обязательства по формированию более широких, более амбициозных, а главное – более инклюзивных перемен. Было понятно, что националисты разрушат неоколониальные пузыри и с гордостью вдохнут воздух настоящей Латинской Америки, пахнущий дымом молодых фабрик, поскольку индустриализация была их самым страстным желанием, самой важной практической целью.
В отличие от неоколониальной элиты, они чувствовали себя комфортно в своей латиноамериканской шкуре. Национализм заново создавал коллективное самоуважение, переосмысляя расовые и культурные различия в положительном ключе. Националисты провозгласили психологическую независимость от Европы: отныне больше не рабы европейской моды, латиноамериканцы будут создавать свои собственные стили в живописи, музыке, танцах и литературе. Правда, они по-прежнему будут смотреть голливудские фильмы и слушать американский джаз, но они и сами научат Париж танго, а Нью-Йорк – румбе.
Такая привлекательность национализма, выходящая далеко за пределы «основного электората» – городских жителей среднего класса, – придавала ему особую силу. Четыре столетия колониальной и неоколониальной эксплуатации оставили в Латинской Америке горькое наследие, обостряющее разногласия и провоцирующее конфликты. Независимость 1820-х создала очертания стран, границы и территории, но не сплоченные национальные общества. Неоколониализм подарил официальный расизм и железные дороги, соединяющие источники экспортируемых ресурсов с морскими портами, но не крупные города друг с другом, но мало что сделал для национальной интеграции. Истины националистов были просты: каждый значим и все значимы, блага Прогресса должны быть разделены между всеми, промышленное развитие должно быть приоритетом – и они могли стать основой сплоченности. Националистическая критика империализма обеспечила четкий внешний фокус негодования – иностранное вмешательство, как военное, так и финансовое, а общий враг всегда политически полезен. Националистическая риторика бывала пустой, как и любая другая, и как мы увидим, у нативизма и национализма была темная сторона. Тем не менее националисты отвергли предпосылку о превосходстве белых, сосредоточили практическое внимание на
