Экипажами и носилками в самих Помпеях пользовались редко, потому что город был небольшой, а улицы узкие. Почти все гости, надев сандалии, которые они сняли при входе в пиршественный зал, и за-нсрнувшись в плащи, отправились домой пешком в сопровождении своих рабов.
Тем временем Главк, видя, что Иона ушла, двинулся к лестнице, которая вела вниз, и рабыня проводила его в комнату, где уже ждала Юлия.
— Главк! — сказала она потупясь. — Я вижу, что ты действительно любишьИону. Она и в самом деле прекрасна.
— Юлия так очаровательна, что может позволить себе быть великодушной, — отвечал грек. — Да, я люблю Иону. Желаю тебе, чтобы среди всех твоих поклонников нашелся один столь же искренний.
— Я буду молить об этом богов. Смотри, Главк, эти жемчуга я дарю твоей невесте. Да пошлет ей Юнона здоровье, чтобы она долгие годы могла их носить. — С этими словами она протянула ему шкатулку с ожерельем из довольно крупных и ценных жемчужин.
В Помпеях было принято делать такие подарки перед свадьбой, и Главк мог без колебаний принять ожерелье, хотя про себя независимый и гордый афинянин решил отплатить Юлии подарком втрое ценнее. Когда он начал благодарить, Юлия остановила его и налила вина в небольшую чашу.
— Ты много выпил с моим отцом, — сказала она, улыбаясь. — Выпей же одну чашу со мной. Желаю здоровья и счастья твоей невесте!
Она едва коснулась губами края чаши и передала ее Главку. Обычай требовал, чтобы Главк осушил ее до дна, что он и сделал. Юлия, не зная о том, что Нидия ее обманула, смотрела на него горящими глазами. Хотя колдунья сказала ей, что зелье может подействовать не сразу, она надеялась восторжествовать мгновенно и была разочарована, когда увидела, что Главк спокойно поставил чашу и продолжал говорить с ней тем же ровным, но вежливым тоном, что и раньше. И, хотя она удерживала афинянина, сколько позволяло приличие, его поведение ничуть не изменилось.
«Зато завтра, — подумала она, подавляя разочарование, — горе Главку!»
И поистине — горе ему!
Приворотное зелье. Его действие
Придя домой, Главк застал у себя в саду Нидию. Слепая девушка пришла, надеясь, что он вернется рано. Измученная страхом, тревогой и ожиданием, она решила при первой же возможности дать ему выпить приворотного зелья и в то же время надеялась, что такой случай не представится.
Вся в огне, с громко бьющимся сердцем она ждала Главка до самого вечера. Он прошел через колоннаду, как раз когда зажглись первые звезды и небо оделось и багрянец.
— Дитя мое, ты ждешь меня?
— Нет, я просто поливала цветы и присела отдохнуть.
— Сегодня был жаркий день, — сказал Главк, садясь на скамью у колоннады.
— Очень.
— Позови Дава. Я выпил много вина, мне жарко, пускай принесет чего-нибудь освежающего.
Нидии неожиданно представилась возможность, которую она искала: он сам, по собственной воле, давал ей случай осуществить замысел. Она дышала быстро н тяжело.
— Я сама приготовлю тебе летний напиток, который любит Иона, — сказала она. — Мед со слабым вином, охлажденный снегом.
— Спасибо! — сказал он. — Если Иона его любит, этого достаточно; даже яд был бы для меня благодетелен.
Нидия нахмурилась, но сразу же улыбнулась. Она ушла и вскоре принесла напиток. Главк взял у нее чашу. Чего не отдала бы Нидия за счастье прозреть хоть на один час и увидеть, как ее надежды претворятся в действительность, увидеть первые проблески воображаемой любви; торжественней, чем это делают персы, поклониться восходу солнца, которое, как верила ее доверчивая душа, должно сверкнуть сквозь ее унылую ночь! Как не похожи были в этот миг мысли и чувства слепой девушки на чувства и мысли тщеславной красавицы! Какие ничтожные и пустые страсти обуревали Юлию! Какая жалкая досада, какая мелкая мстительность, какая жажда презренного торжества составляли то чувство, которое она громко называла любовью! Но в диком сердце девушки из Фессалии была лишь чистая, всепобеждающая, неизменная страсть — противоречивая, не женская, безумная, и все же без примеси грубых побуждений. Любовь для нее была дорожежизни — могла ли она упустить возможность добиться взаимности!
Она прислонилась к стене, и лицо ее, только что залитое краской, теперь побелело как снег; судорожно сжав руки, приоткрыв губы, потупив глаза, она ждала, что скажет Главк.
Главк поднес чашу к губам и уже выпил около четверти, как вдруг взглянул на Нидию, и его так поразила происшедшая в ней перемена, застывшее страдальческое, незнакомое выражение ее лица, что он перестал пить и, все еще держа чашу у рта, воскликнул:
— Нидия, Нидия, что с тобой! Ты больна? Ах, твое лицо красноречивее слов. Что у тебя болит, дитя?
Он поставил чашу и встал, чтобы подойти к ней, как вдруг холодная боль пронзила его сердце, голова закружилась и затуманилась. Земля ускользала из-под его ног, он словно шел по воздуху, могучая неземная радость вторглась в его душу, он чувствовал себя слишком легким, чтобы ходить по земле, ему хотелось летать, ему даже казалось, что у него выросли крылья. Против воли он разразился громким, диким смехом. Он хлопнул в ладоши, подпрыгнул—он был словно пифия[75] в экстазе, а потом его странный восторг исчез так же внезапно, как и появился, хоть и не без следа. Главк теперь чувствовал, что кровь шумит и кипит в его жилах; казалось, она вздымается, ликует, бурлит подобно реке, которая, выйдя из берегов, мчится к океану. У него громко стучало в ушах, он чувствовал, как кровь приливает к голове, жилы на висках вздуваются, словно не могут сдержать ее яростный натиск, а потом мгла застлала ему глаза, и сквозь эту мглу он видел сверкающие стены, а нарисованные на них фигуры двигались, скользя, словно призраки. Но удивительнее всего, что он не чувствовал себя больным, не поник под бременем сумасшествия, обрушившегося на него. Чувства его словно обновились, они стали свежими и чистыми, как будто в него влилась новая юность. Он падал в пропасть безумия, не подозревая об этом!
Нидия не ответила на его вопрос — она лишилась дара речи, когда его дикий и ужасный смех пробудил еe от страстного ожидания. Она не могла видеть его нурных движений, его шатких, нетвердых шагов, но она слышала его речь — отрывистую, бессвязную, безумную. В ужасе она бросилась к нему, шаря руками н пустоте, коснулась его колен, а потом, упав на землю, обняла их, плача от волнения и страха.
— О скажи мне что-нибудь! Скажи! Ты меня не возненавидел? Говори же!
— Клянусь светлой богиней, прекрасная земля этот Кипр! О! Жилы наполняются вином вместо крови! Теперь они вскрыли вены вон тому фавну, чтоб показать, как кровь бурлит и сверкает. Пойди сюда, старый, веселый бог! Ты верхом на козле, да? Какая у него длинная, шелковистая шерсть! Он стоит всех парфянских коней. Но, скажу я тебе, твое вино слишком крепко для нас, смертных. Ах, до чего ж хорошо! Ветви не колышутся. Зеленые волны леса пленили ипотопили под собою Зефир! Ни ветерка, листва неподвижна, и я вижу сны, я сплю, сложив крылья на недвижном вязе; смотрю вниз и вижу, как голубойпоток искрится в свете тихого полдня. Фонтан, фонтан бьет! Ах, светлый источник, ты не застишь солнце Греции, хотя тянешься к нему своими серебристымируками. Но кто там крадется через заросли? Она скользит, как луч лунного света… На голове у нее венок из дубовых листьев, в руке — перевернутая ваза, из которой сыплются мелкие пурпурные ракушки и льется сверкающая вода. Ах, погляди на это лицо! Такого еще не видели глаза смертного. Гляди! Мы одни. Только я и она в огромном лесу. На ее губах нет улыбки — она подходит сурово и печально. А! Беги, это нимфа! Это одна из диких ореад! Кто увидит ее, сходит с ума! Беги! Ой, она на меня сейчас поглядит!
