Гектор, как он и думал, не спал. Когда Пелид убрал камень от входа в грот, раненый немного привстал и чуть заметно улыбнулся.
– Здравствуй. Я ждал тебя.
– Тебе стало хуже?
– Нет. Но сегодня быть одному нестерпимо трудно.
– Понимаю.
Ахилл сбросил с плеча сумку и лук и принялся раздувать огонь под треножником.
– Не надо так тревожиться, Гектор. С Андромахой ничего не случится. Завтра она вернется и расскажет нам о том, как Атриды в ярости пинали ногами скалы...
Гектор нахмурился.
– А ты уверен, что пастухам удастся устроить обвал?
Ахилл выглянул из грота и посмотрел на заходящее солнце.
– Они это давно уже сделали. И, можешь не сомневаться, у них получилось. Послушай, Гектор, ты не съел ничего из того, что мы тебе оставили. Даже к молоку не притронулся... Как сможешь ты выздороветь, если станешь целый день голодать?
С этими словами он выплеснул в отверстие грота подкисшее молоко и, ополоснув чашку под каплями родничка, наполнил ее свежим.
Троянец беспомощно усмехнулся.
– Прости, Ахилл. Ничего не могу поделать – кусок не идет в горло.
– Но это неразумно!
Тут же герой вспомнил, что и сам ничего не съел за весь день, и понял: волнуется не только Гектор.
«Но я волнуюсь за сохранение перемирия, а Гектор боится и за свою жену!» – подумал он и честно признался себе, что тоже боится за Андромаху.
– Пока не стемнело совсем, я хочу посмотреть, как твои раны, – произнес базилевс, чтобы скрыть замешательство и, присев на край постели, осторожно помог раненому приподняться. – Не хватало только, чтобы от волнения у тебя опять начался жар, и началось воспаление…
Но его опасения оказались напрасны: сняв повязки, он увидел, что рана на бедре Приамида совершенно зарубцевалась, а рана на горле прочно стянулась, и бинт на ней оказался совершенно сухим.
– Хвала тебе, сребролукий Аполлон! Тебе и твоему сыну, божественному Асклепию... – прошептал базилевс. – Бедро можно уже не перевязывать. А спина? Кажется, и здесь все зажило почти до конца. У тебя нет больше боли в спине, Гектор?
– Давно уже нет, – ответил раненый. – Какие у тебя необыкновенные руки... Я их почти не чувствую. Послушай, Ахилл, а кто научил тебя врачевать?
– Не врачевать, а только применять некоторые способы врачевания, – возразил Пелид. – А учил меня этому, как и очень многому другому, мой старый наставник – мудрец Хирон, я говорил о нем вам с Андромахой. Я прожил в его пещере пять лет.
– Хирон, которого считают кентавром? – с чуть заметной улыбкой спросил троянец.
Ахилл засмеялся.
– Вижу, ты понимаешь, какая это глупая выдумка. Конечно, он не кентавр. Но его опыт и знания так необъятны, что я, находясь с ним рядом, порою думал, что он бессмертен и живет на земле уже тысячи лет. Сам он говорил мне, что ему уж точно больше ста двадцати лет. И он видел все страны и все земли, населенные людьми, ему открыты многие тайны. Он и мне сказал много такого, что до сих пор волнует меня и смущает.
– Что, например?
Гектору хотелось говорить, завести длинный разговор о чем-нибудь интересном, чтобы только развеять хоть немного невыносимое напряжение, которое он испытывал весь день и которое, сейчас он это ясно видел, мучило и Ахилла.
– Что он говорил тебе такого, что вызывает у тебя сомнения?
Ахилл покачал головой.
– Да не сомнения, нет... В том-то и дело, что все, о чем он говорит, так или иначе оказывается справедливым, и это все я сам чувствую. Когда он сказал мне, что я не вынесу войны, что она начнет убивать меня изнутри, что я первый среди всех всеми силами постараюсь ее прекратить, я был обижен. Я-то был уверен, что мой дух воина несокрушим, что война и даруемая ею слава меня возвысят! И я верил, что мы вскоре победим. А Хирон предрек, что это очень надолго, и что победа может оказаться страшнее поражения... А я... Я ничего тогда не понял!
– В четырнадцать лет мог ли ты понять? – в голосе Гектора послышалось волнение, он даже чуть дрогнул. – И я вначале не понимал многого. Это неистовое любование своими подвигами... конечно, оно и у меня было. И это вечное оправдание – воля богов, по воле богов! Почему так выходит, что по их воле мы делаем зло, а потом уже по своей слабой воле пытаемся его исправить?..
Ахилл посмотрел на раненого очень серьезно и тихо проговорил:
– Почему ты думаешь, что добро мы творим только по своей воле? И почему тебе кажется, что эта воля слаба? Переступить через зло очень тяжело, и не дать себе поступить трусливо или жестоко гораздо сложнее, чем поддаться тому темному и страшному, что в нас живет и всегда так властно требует выхода. Нет, нет, Гектор, добрая сила выше и могущественнее, если она все же берет верх. А Хирон мне говорил... – Тут он запнулся, с сомнением посмотрел на Приамида, но продолжал: – Он говорил, что боги, которых мы чтим, которые у разных народов носят разные имена, но покровительствуют сходным силам и явлениям, так вот они – только могучие духи, населившие землю раньше нас, и, возможно, враждебные нам. Но, он говорил о другом Боге, о всемогущей Силе, создавшей мир и повелевающей им. И несущей в себе только добро…
– Да, да! – с волнением подхватил Гектор, не только не возмущенный, но, казалось, обрадованный этими дерзкими речами Пелида. – Да, я слышал об этом... Это говорил не только Хирон. К моему отцу давно, еще до начала войны, приезжал один старик. Из Сирии. Он долгие годы был жрецом, а вот в Сирии, в Египте, или в другой стране, я не запомнил. Он говорил, что жрецы древних стран знают многие тайны, которых никогда не открывают простым людям. И что они знают о Боге, создавшем мир. Когда-то Он приходил к людям и говорил с ними, и являл им Свою волю. Но они не послушались... Я еще думал: как же может быть такое – Он все создал и всем повелевает, а люди могли Его ослушаться?
– Хирон это объяснял! – воскликнул Ахилл. – Все, весь мир живет по одному Закону, и ничто в этом мире не устроено плохо. Но людям Он дал право делать по-своему, дал право выбирать.
– Для чего? – в недоумении прошептал Гектор. – Чтобы мы делали зло?
– Чтобы мы выбрали добро. Хирон сказал, что, наверное, Он хочет научить нас самих выбирать. И мы столько страдаем для того, чтобы увидеть: зло ведет в никуда. Я не понимал этого.
Гектор привстал, потянулся к чашке с молоком, но Пелид сам быстро взял ее и подал раненому. Тот отпил несколько глотков и какое-то время молчал.
В отверстие грота входили косые лучи заката. Лес темнел, оглашаясь таинственными вечерними голосами. Сумрак наползал и сгущался, и первые светляки уже проступали пятнышками неясного зеленоватого света под самой темной и густой тенью. Цикады было умолкли, но тут же грянули густо и стройно, и прочие звуки ночи показались много тише среди их бесконечной и торжественной песни.
