– Ты с кем-нибудь пытался об этом говорить? – тихо спросил Гектор.
– Да. – Ахилл кивнул – Я говорил Патроклу.
– И что он сказал тебе?
– Что это опасно думать и говорить. Что боги или духи, кто бы они ни были, станут вредить нам, если поймут, что мы знаем о них больше, чем следует. И что история создания мира из хаоса не похожа на то, о чем говорил Хирон.
– Так думают все, – со вздохом сказал Гектор и снова отпил молока. – И ты не переубедил его?
– Нет. Я перестал об этом говорить. Но теперь, – нерешительно сказал базилевс, – теперь Патрокл думает иначе. Он говорил мне о добре и зле почти то же, что Хирон, хотя никогда с ним не беседовал.
– Теперь?! – Гектор расширенными глазами посмотрел на Пелида. – Когда – теперь?
– Несколько дней назад, – ответил Ахилл. – Он приходил ко мне.
– Всемогущие боги! – воскликнул Гектор. – К тебе приходил мертвец, а ты так спокойно это рассказываешь?!
Ахилл усмехнулся.
– Я не так сказал, как должно было сказать. Просто я видел его во сне. Но видел так ясно, будто и вправду он сам мне явился.
Троянец перевел дыхание.
– И что он говорил?
– Я не все запомнил, – базилевс уже жалел, что заговорил об этом и привел раненого в такое возбуждение. – Одно я помню: он сказал, что если бы я тебя убил, ему ТАМ стало бы хуже.
– А может быть, – проговорил Гектор, пристально вглядываясь при свете очага в лицо героя, – может быть, ты просто сам перед собою пытаешься оправдать свою слабость и потому видишь такие сны?
Троянец ожидал гневной вспышки в ответ на свои слова, которые могли показаться базилевсу обидными. Но тот вдруг рассмеялся.
– Это в чем же, по-твоему, я проявил слабость, а? В том, что не добил раненого? Нет, Гектор! Слабостью было протащить тебя по равнине за колесницей, потому что это была уже даже не месть – разве мертвым мстят? Слабостью было отвергнуть твою просьбу, когда ты, умирая, просил отдать твое тело родным для погребения. А потом я сумел проявить силу. Но моя ли она, или ее дает Тот, о ком говорил Хирон... кто знает?
Он снова привстал и поворошил дрова в очаге, собираясь заняться ужином.
– Ночь будет влажная. Дождя нет, но воздух сырой. Я укрою тебя плащом и зажгу светильник.
– Ты останешься? – с надеждой спросил Гектор. – Не пойдешь в лагерь?
– Не пойду.
– Спасибо тебе. Не то от этого ожидания у меня помутится разум!
– Пожалуй, и у меня тоже...
И Ахилл, отвернувшись, принялся прилаживать над треножником вертел.
Ночью усилился ветер. Он нагнал с моря тучи, и редкий, тяжелый дождь прошуршал по лесу. Где-то, очень далеко, несколько раз раскатился гром, но гроза не приблизилась, ушла в сторону, и только порывы сырого морского ветра все так же раскачивали стволы и кроны деревьев. Все лесные голоса смолкли, не слышно было ни птицы, ни зверя, лишь глухой треск и шепот, а то будто невнятные стоны доносились отовсюду и ниоткуда...
Гектор, сломленный тревогой и слабостью, к полуночи заснул, Ахилл же лежал без сна, вслушиваясь в непогоду. Он не боялся этих звуков, привыкнув к ним с детства, хорошо умея их различать. Но сейчас ему живо представлялось, как жутко должно быть там, на пустынном горном склоне, отряду Агамемнона. Не найдя подземного хода, ахейцы наверняка не решились двинуться в обратный путь ночью, а палаток у них с собою не было, и теперь они жгут костры под наспех сооруженными навесами из ветвей, а ветер срывает эти навесы, валит жерди, задувает пламя...
Ахилл в сотый раз спрашивал себя: можно ли назвать то, что он совершил, предательством? Он, ахеец, мирмидонский базилевс, великий воин атридова войска, предотвратил вторжение своих во вражеский город, спас ненавистную Трою. Другое дело, что ему была отвратительна и сама измена троянца-перебежчика, и то, что воины Атрида собирались, проскользнув, как крысы, под землей, среди ночи напасть на безоружных спящих троянцев. Он, в любом случае, не участвовал бы в этом. Но сейчас это вторжение означало еще и нарушение слова – слова Агамемнона, его слова... Это опорочило бы навеки честь всех ахейцев. Останься в живых хотя бы один троянец, все земли вокруг узнают, что Агамемнон, Менелай и он, Ахилл – подлые клятвопреступники! Да что там троянцы – разве в самом ахейском войске не найдется охотников судить и осудить их? Одного Терсита хватит... Нет, нет, этого нельзя было допустить!
Дождь кончился, стало светать. Перед рассветом Ахилл тоже забылся неглубоким чутким сном, и ему снилось, что он куда-то летит на своей колеснице, что у нее отрывается колесо, он балансирует, стараясь удержать равновесие и одновременно пытаясь сдержать сумасшедший бег коней, но кони, всегда такие послушные, будто не чувствуют поводьев и мчатся, и мчатся, как обезумевшие. Самое странное, что герой отлично понимал – это сон. С ним уже бывало такое раньше, когда он спал недостаточно глубоко. Но самое мучительное было именно в этом осознании сна и в неумении прервать его и проснуться.
Но вот где-то в лесу пронзительно закричал свиристель, и базилевс разом вынырнул из сна, прекратив бесконечное падение с колесницы и осознав себя лежащим на овечьих шкурах, под темным сводом лесного грота.
В отверстие входа лились солнечные лучи. Птицы захлебывались разноголосыми трелями, завершая утреннюю перекличку, и Ахилл подумал, что, скорее всего, с восходом солнца все же заснул крепче, не то этот гомон разбудил бы его уже давно.
Он потянулся, сел. Гектор спал все так же глубоко, и Ахилл не стал будить его. Андромаха, даже если вышла из пастушьего поселка чуть свет, раньше полудня не вернется. А лишнее волнение раненому совсем ни к чему.
Затянув свой кожаный пояс и расправив тунику, герой выбрался из пещеры и зажмурился – так ярко сверкали кусты и деревья, омытые дождем и с утра еще мокрые. Когда он шел с кувшином к ручью, на него рушились маленькие густые водопады капель. Но, умывшись, проверив свою сеть, в которой оказалось, кроме трех небольших рыбок, еще и шесть большущих раков, наполнив кувшин и отправившись назад к гроту, он заметил, что прохладные потоки иссякли, а трава перед убежищем его пленников уже совсем высохла. Утро, наступившее после пасмурной и ветреной ночи, оказалось жарким, почти знойным.
– А я думал, ты с утра отправился в лагерь! – встретил его Гектор, не скрывая удовольствия от того, что его предположение не оправдалось.
– Куда бы я ушел, не накормив тебя завтраком? – пожал плечами базилевс, выгребая из горячей золы горшок с румяными тушками трех цесарок (четвертая послужила ему ужином). – Ты же не съел ни кусочка мяса, ни крошки хлеба... Только молоко и пил. Но молоком бывает сыт разве что грудной младенец! А сегодня молока не будет – ночью была гроза, и оно, скорее всего, прокисло.
