Через минут двадцать Мур приостановился и задумчиво сказал:
– Кажется, я ошибся кустом.
– Кто бы сомневался, – с отвращением пробормотал Вацек.
– Дай мне подумать, – бубнил Мур. – Точно помню, что магнолия росла около ограды…
– Ограда окружает дом по кругу, несколько сотен квадратных метров, – злобно высказался Вацек, отплевываясь от воды, – что-нибудь еще ты можешь вспомнить?
– Качели! – воскликнул радостно Мур. – Как я мог забыть! Качели поставили недалеко от куста. Рядом с ним должны остаться кирпичи, которыми укрепляли у основания чугунные ножки качелей…
– Чугунные ножки, – скривился Вацек, вытирая мокрое и грязное лицо.
– Точно, ограда, вторые ворота, которые заложили, когда устанавливали для меня качели, и еще бабушка разбила рядом огромную овальную клумбу, за что ее порицали все соседи, считая эксцентричной американкой. Хорошо помню, потому что клумбы должны были быть круглыми или квадратными.
– Почему только круглыми или квадратными? – удивился Вацек.
– Ну не знаю, – пожал мокрыми плечами Мур. – Так было принято.
Вацлав плюнул.
– Давай, ищи скорее свою овальную клумбу.
Ребята вырыли еще несколько глубоких ям под разными кустами, но ничего не нашли.
– Хватит, – начал возмущаться мокрый и злой Вацлав. – Я не намерен превращаться в крота. Нет здесь никаких ящиков и никаких писем!
Я пыталась успокоить его, но Вацек орал все громче и громче. В самый разгар наших пререканий Мур выскочил из-под кустов колючих диких роз, которые так и норовили засунуть колючки поглубже в вашу кожу, – с ящиком в руках. Мы замолчали на полуслове.
– Вот это да, – потрясенно пробормотал Вацек. – Никогда бы не поверил!
Ящик был маленький, черный от грязи, опутанный заржавленной цепью, на которой болтался такой же заржавленный замок. Нежно прижимая его к себе, Мур резво побежал к дому, мы – за ним, скользя по мокрой глине. На кухне, не переодеваясь, Мур и Вацек сразу же склонились над залепленным глиной ящичком.
Я продрогла до костей под холодным тропическим дождем и, оставив ребят возиться с грязным замком, побежала наверх принять горячую ванну. Я очень надеялась, что, когда заставлю себя вылезти из горячей воды, ребята либо откроют ящик и успокоятся, либо уснут. В то, что в ящичке лежат письма последнего императора, мне не верилось.
Часа через два я спустилась на кухню и увидела Вацлава сидящим на окне и раздраженно курящим. Мур что-то рассеянно высматривал в своей чашке с остывшим кофе.
– Открыли? – поинтересовалась я, но не дождалась ответа.
Вацлав сердито затушил сигарету.
– Не открыли, – буркнул он.
– Не переживай, – попыталась успокоить его я. – Утро вечера мудренее.
– Какая умная, – скривился Вацек. – И утром не откроем!
– Это почему же? – искренне удивилась я.
– Потому что я недооценил Эда, – вполне спокойно ответил Мур и рассказал мне, что произошло на кухне, пока я отмокала в ванной.
Ключик подходил к замочку идеально, но цепи заржавели и никак не хотели разматываться. Не успели ребята достать клещи и молотки, как послышался шум подъехавшей машины. Через минуту на кухню ворвался Эд с тремя местными островитянами самого подозрительного вида. (Я слушала, не веря своим ушам.) Откормленные и накаченные налетчики навели пистолеты и на прекрасном «Royal English» велели немедленно отдать ящик Эду.
Что оставалось делать ребятам? Драться? Вцепиться в ящик зубами? Естественно, они разрешили Эду спокойно уйти с нарытым под дождем сокровищем.
Мне так и хотелось сказать Муру, что нужно было вести поменьше разговоров в присутствии любителя старины, но я вовремя прикусила язык. В конце концов все совершают ошибки. Кто бы мог предположить подобные действия от интеллигентного и выдержанного Эда?
Неужели Маркони был прав: Эд похитил неизвестные письма Николая II, захороненные в саду на острове Носса на долгие годы? Письма, которые теперь, по словам поклонника Муровой бабушки, смогут стать интересным открытием для ученого мира?
16. Секрет старого письма
Утром Мур принес ко мне в спальню свежесваренный кофе, ведерко теплого молока, сахар и сладкие булочки.
– Вацлав улетел ночью, – сказал он, избегая моего полусонного взгляда.
Большие международные авиалайнеры из аэропорта выпускают, объяснил Мур, пряча глаза, но нам придется подождать еще немного – из-за шквального ветра.
Я молча закуталась в одеяло и открыла размокшие от дождя ставни. За окнами все шумел неугомонный тропический ливень, ветер гнул деревья, капли однотонно шуршали по черепичной крыше.
После неспешного завтрака, уничтожив гору вкуснейших булочек, я заскучала. Делать было совершенно нечего. Маясь от безделья, прошлась по темному от дождя дому. Спустилась вниз в гостиную и стала рассматривать старые фотографии в рамочках, плотно жавшиеся друг к другу на круглом одноногом столике около дивана.
Один снимок сразу же привлек внимание. Маленькая черно-белая фотография в тяжелой витиеватой рамке. Точно такую же я видела в доме Елизаветы Ксаверьевны: молодой, старающийся сохранить серьезность офицер сидит на скамейке в парке, а рядом, облокотившись на его плечо, хохочет в объектив стройная длинноволосая девчушка. Худощавый, коротко стриженный офицер странно напоминал Мура.
Заинтересовавшись, взяла фотографию, поднесла поближе к глазам и заметила желтоватый кусочек бумаги, выбивающийся из-под рамки. Заторопилась, стала выдирать намертво приклеившуюся к рамке фотографию и вместе со снимком вытащила письмо. Пожелтевшие листочки были перевязаны наивной ленточкой, а на ее розовом, почти истлевшем шелке написано изящным старомодным почерком «Алеша».
Я осторожно развернула хрупкую от времени бумагу.
Ушедший в небытие надменный царский Петербург, теперешний Петроград жил в страхе погруженных в темноту улиц, где время от времени раздавались пулеметные очереди да пьяная ругань перепившихся матросов.
По ночам мертвые окна покинутых особняков отражали холодный блеск луны. Ужас вселился в души ничего не понимающих людей, и только опьяневшие от вседозволенности и наркотиков вчерашние слуги, называющие себя большевиками, веселились со своими комиссаршами в опустевших анфиладах дворцов.
Трупы расстрелянных русских офицеров лежали на обледенелых мостовых, синея разутыми ногами… В оскверненных церквях молчали колокола… Закрылись магазины и театры, исчезли продукты, начались эпидемии, тиф, а доктора прятались, одни неумелые солдатские фельдшера в казенных промерзших больницах хамски грубили несчастным умирающим…
Я перестала узнавать знакомых людей…
