— Слушай, — сказал я, — ты не сын мне, Умслопогас, хотя с детства называл меня отцом. Твое происхождение более знатно, Убийца!
— Я был доволен своим отцом, старик, — возразил Умслопогас, — происхождение мое казалось мне достаточно почетным. Скажи мне, чей же я сын?
Я нагнулся вперед и прошептал, но, увы, недостаточно тихо: «Ты сын умершего Черного, ты происходишь от Чаки и Балеки, сестры моей!»
— Следовательно, я все же остаюсь в родстве с тобой, Мбопа, и радуюсь этому. Кто мог подумать, что я — сын этого человека-гиены? Может быть, поэтому я, подобно Галази, люблю общество волков, хотя не чувствую в сердце никакой любви к отцу своему и его дому!
— У тебя мало причин любить его, Умслопогас, ведь он убил твою мать, Балеку, и хотел убить также и тебя. Но все же ты сын Чаки!
— Я вижу, что для того, чтобы узнать в толпе своего отца, надо иметь зоркие глаза, дядя. Припоминаю теперь, что когда-то слыхал уже этот рассказ, хотя давно забыл его!
— От кого слыхал ты этот рассказ, Умслопогас? Еще недавно знал обо всем этом только один человек, остальные давно умерли. Теперь известно только нам обоим! (Отец мой, я не подозревал о третьей.) От кого же ты узнал всю правду?
— Узнал я правду от мертвого; по крайней мере, Галази-Волк слыхал этот рассказ от мертвеца, который сидел в пещере на горе Призраков. Мертвец сказал ему, что вскоре явится на гору и станет его братом человек по имени Умслопогас-Булалио, сын Чаки; Галази повторил мне этот рассказ, но я давно забыл о нем!
— Видно, мудрость живет среди мертвых, — отвечал я, — теперь тебя зовут Умслопогас-Булалио, а сегодня я объявляю тебе, что ты сын Чаки. Но выслушай меня!
И я рассказал ему все, начиная с минуты рождения; повторил слова его матери Балеки, когда я рассказал ей свой сон, и описал ее смерть, совершившуюся по приказанию Чаки, и величие, с которым она умерла. Умслопогас заплакал, хотя плакать ему случалось редко. Когда рассказ приближался к концу, я заметил, что слушает он невнимательно, как слушает человек, в сердце которого зародился тревожный вопрос. Не дав мне договорить, он прервал меня:
— Итак, дядя Мбопа, если я — сын Чаки и Балеки, Нада-Лилия мне не сестра?
— Нет, Умслопогас, она только твоя двоюродная сестра!
— Все же близкое родство! — заметил он. — Впрочем, оно не будет служить препятствием к браку между нами! — И лицо его стало радостным.
Тут я понял, что Умслопогас любит Наду, и сказал ему:
— Нада еще не у твоих ворот и, может быть, никогда их не отыщет! Я желаю, Умслопогас, чтобы ты правил Землей Зулу по праву рождения; хотя будто бы все складывается неблагоприятно, но мне кажется, что можно найти способ осуществить мою мечту.
— Каким образом? — спросил он.
— Многие из великих вождей, моих друзей, боятся и ненавидят Дингаана. Если бы они знали, что сын Чаки жив и сын этот — Убийца, они подставили бы ему свои плечи, чтобы, опираясь на них, он достиг власти. Воины чтят имя Чаки, он обращался с ними жестоко, но был щедрым и храбрым королем. Они не любят Дингаана: жесток он не менее Чаки, но дары его не так щедры, поэтому они с радостью приняли бы сына Чаки, если бы достоверно узнали о его существовании. Но в том-то и вопрос, что им пришлось бы положиться только на мое слово. Надо постараться убедить их!
Вскоре после этого Умслопогас покинул меня и пошел в хижину Зиниты, своей инкосикази; она лежала, завернувшись в одеяла, и, по-видимому, спала.
— Привет тебе, супруг мой, — сказала она медленно, как бы только пробуждаясь. — Мне снился странный сон, будто тебя называли королем, и все полки зулусов проходили перед тобой, приветствуя тебя, как короля!
Умслопогас с удивлением взглянул на нее, он не понимал, слыхала ли она что-нибудь или то был вещий сон.
— Подобные сны опасны, — отвечал он, — и тот, кому они снятся, хорошо делает, если молчит, пока они не забудутся!
— Или не сбудутся! — возразила Зинита, и снова Умслопогас с удивлением взглянул на нее.
После этой ночи я начал свою деятельность: выслал шпионов в краали Дингаана и от них узнавал все, что происходило у короля. Он хотел было собрать войско для нападения на племя Секиры, но в это время до него дошла весть, что буры, числом до пяти тысяч всадников направляются к его краалю. Поэтому Дингаан не мог выслать войска к горе Призраков, и мы, живущие в ее тени, пребывали там в покое.
На этот раз амабуну были разбиты, потому что Богоза, шпион, завел их в засаду; убитых было немного, остальные отступили только для того, чтобы впоследствии вернуться снова, и Дингаан это понял. В то же время белые люди из Наталя, англичане, напали на Дингаана через низовья Тугелы и были перебиты нашими воинами.
При помощи многочисленных колдунов я наводнил страну всякими слухами, пророчествами и неясными предсказаниями и старался подействовать на умы дружественных мне вождей, посылая неудобопонятные вести и подготавливая их к пришествию того, кто скоро объявится им. Они слушали внимательно, но дело двигалось медленно, племена жили далеко друг от друга, а многие вожди находились в походах со своими отрядами.
Так шло время. Прошло много дней с тех пор, как мы вернулись к горе Призраков. Умслопогас больше не ссорился с Зинитой, но она ревниво наблюдала за ним, а он ходил угрюмый. Он все ждал Наду, а та не приходила.
Как-то ночью — на небе светила полная луна — я сидел в своей хижине один с Умслопогасом, и мы беседовали о своих планах; потом разговор перешел на Наду-Лилию, и он начал впадать в отчаяние, что девушка уже не вернется.
Вдруг среди полной тишины залаяла собака. Мы встали и выползли из хижины. Было поздно, и не мешало бы быть осторожным; собака могла лаять на шелохнувшийся лист, как и на отдаленные шаги идущего войска, которое она почуяла.
Нам не пришлось долго искать причину тревоги: перед нами стоял высокий, стройный человек, который осматривал хижины, как бы не решаясь окликнуть живущих в них. В одной руке он держал ассегай, а в другой — небольшой щит. Мы не могли разглядеть лица этого человека, оно было в тени, изорванный каросс висел на его плечах. Видно было, что он хромал и стоял, выдвинув одну ногу. Мы выглянули из-за хижины, тень которой скрывала нас, незнакомец же не замечал нас. Он постоял немного, потом заговорил сам с собой; голос его был удивительно нежный, и мой чуткий слух уловил, что это голос Нады-Лилии, единственной оставшейся в живых из моих детей. Я затрепетал от радости, но, сделав знак Умслопогасу, чтобы он скрылся в тени, сам выступил вперед и потребовал назвать себя. Нада боязливо молчала. Тогда я сорвал каросс, прикрывавший ее.
