— Из вашего объяснения не следует, чтобы вы какими-нибудь неизвестными мне средствами, пожалуй, подкупом, не узнали пароль и условный знак, которые облегчили вам доступ…
— Горите, горите, барон, — перебил с насмешливой улыбкой незнакомец.
— Как горю?
— Я хочу сказать, что вы близки к истине.
— Стало быть, вы сознаетесь, что подкупили…
— Позвольте, я не сознаюсь ни в чем, но мне кажется, что вы напали на настоящий след или около того, и заявляю это, вот и все, потрудитесь продолжать, — прибавил незнакомец, небрежно закинув левую ногу на правую.
— Берегитесь, милостивый государь, мне стоит сказать слово, махнуть рукой и…
— Вы не сделаете ни того, ни другого, — тихо перебил он.
— Вы думаете?
— Уверен.
— Чем же вы удержите меня? — вскричал барон, стиснув зубы.
— Безделицей. Прежде чем вы успеете вскрикнуть или взяться за пистолеты, ручки которых ласкаете так любовно, я всажу вам пулю в лоб.
Произнося эти слова с спокойствием тем страшнее, что подобно молнии сверкающий взор его изобличал решимость исполнить угрозу не колеблясь, он вынул из-за пояса револьвер и направил его дуло на барона Штанбоу.
Как храбр тот ни был, однако содрогнулся от ужаса; холод пробежал по его спине, протянутая рука упала бессильно, и он не пытался даже взяться за оружие.
— Да чего же вы от меня хотите наконец? — вскричал он с отчаянием, которое при менее страшной обстановке было бы комично. — Я вас совсем не знаю!
— В этом я имею преимущество над вами. Вы не знаете меня, это правда, но я знаю вас, и даже очень коротко.
— Вы?
— Имею эту честь, барон фон Штанбоу.
— Хорошо, допустим это, все же я не пойму, какая достаточно важная причина могла побудить вас пробраться в самый центр немецкого войска с опасностью быть захваченным как шпион, и для того только, чтоб вынудить меня дать вам аудиенцию?
— Ваши выводы построены на ошибочном основании, барон, речь идет не об аудиенции, но о важном объяснении.
— Объяснении между нами?
— Вы сейчас поймете меня. По причинам не частным, но общим я очень желаю этого объяснения, хотя вы не знаете меня и никогда не имели со мною прямых сношений.
— Так что же это?
— Постойте. Боже мой, как вы нетерпеливы. Вы пруссак, милостивый государь, истый пруссак, это вы признаете, надеюсь?
— Разумеется, и горжусь этим.
— Нечем.
— Милостивый государь…
— Не будем ссориться. Мнение ваше пусть остается при вас, меня же касается близко следующее: вам угодно было, принявшись за довольно гаденькое ремесло, отречься от вашей национальности и, по прибытии во Францию, выдавать себя за поляка, под этою заимствованной национальностью вы приобрели доверие самых благородных семейств в Страсбурге, вы изменили французам, которые великодушно протянули вам руку помощи, и так как вы, к несчастью, одарены умом действительно замечательным, то и производили шпионство с большою пользою для целей вашего хищного правителя…
— Да что же это, наконец! Смеетесь вы, что ли, надо мною? — вскричал барон в порыве гнева.
— Долго же вы не могли раскусить этого, милостивый государь, — ответил незнакомец с насмешливым поклоном.
— Положим этому конец, милостивый государь, что вам угодно?
— Сейчас доложу. Вы поляк ложный, я родом поляк, настоящий поляк, как говорится в пресмешной песне, которую лет с двадцать поют во всех мастерских живописцев в Париже. Мне сильно не понравилось, что вы обманом присвоили себе такую благородную национальность, как польская, чтобы прикрывать ремесло гнусное. Поляки многим обязаны Франции, они ей благодарны за братское гостеприимство и всегда готовы будут, как и теперь готовы, проливать кровь за эту великодушную нацию. Не допущу я, чтоб могли сказать, будто в такую войну, как эта, нашелся между нами подлый изменник. Я дал клятву и сдержу ее, будьте покойны, смыть вашей кровью то пятно, которое вы осмелились наложить на нас.
— А! — вскричал барон с скрытой яростью.
— Я знаю, что вы не трус, быть может, храбрость — единственное ваше качество; и нас называют северными французами за нашу отвагу и, пожалуй, за ум. С одной стороны, пришли я вам вызов письменный, вы остерегались бы явиться по моему требованию, не из страха, а просто потому, что вы человек положительный и в особенности честолюбивый; с другой стороны, я смотрю на вас как на существо злотворное и в высшей степени вредоносное; вообще же мне казалось забавным отыскать вас среди ваших друзей и достойных сообщников и расстроить ваши великолепные планы, предложив так, что отказаться вам нельзя, скрестить со мною шпагу. Я знаю, что делаю вам более чести, чем вы заслуживаете; но хочешь достигнуть цели, не брезгай средствами; я согласен подвергнуться случайностям этого поединка.
— А если б я, милостивый государь, не согласился на предложение? — надменно возразил барон.
— И на такой случай принята мера.
— А! Какая же?
— Я убью вас как бешеную собаку; итак, послушайтесь меня, бросьте ваши револьверы, которые не послужат вам ни к чему, и обнажите шпагу. Ваш достойный товарищ, который во все время свято хранил молчание, будет нашим секундантом за неимением лучшего.
Настало непродолжительное молчание. Штанбоу задумался; быть может, он искал средство, все равно, благородное или нет, избегнуть боя; но незнакомец зорко следил за его малейшими движениями.
— Милостивый государь, — сказал, наконец, барон, — для меня, очевидно, что тот повод, который вы поставляете на вид, один предлог, чтоб скрыть причины более важные.
— Быть может, вы и правы, — согласился незнакомец ледяным тоном, — но так как этой причины достаточно, никакой нет надобности излагать вам другие.
— Положим, а теперь держитесь, милостивый государь, предупреждаю вас, я шпагою владеть умею.
— Знаю, но и я не промах.
Барон обнажил свою длинную шпагу и стал в позицию с точностью и знанием дела, свидетельствовавшими о долгом изучении фехтовального искусства.
У незнакомца шпага уже была в руках. Между этими двумя людьми завязался безмолвный и ожесточенный бой.
Барон угрожал то лицу, то груди противника с удивительной быстротой; но шпага незнакомца в его сильной руке следовала за шпагою барона, как железо за магнитом, обвиваясь, так сказать, вокруг нее и неразлучная с нею.
Прошло около пяти минут; незнакомец не нанес еще ни одного удара, но отпарировал все.
Он был спокоен, холоден, насмешлив, как будто упражнялся в фехтовальной зале; барон, напротив, весь красный и с яростью в душе, такого упорного сопротивления не ожидал.
При одном переносе, более быстром, чем другие, незнакомец спарировал несколько поздно и почувствовал, что острие шпаги коснулось его груди.
