сотоварищей, которые явились требовать справедливости у римского сената…
Я поднял руки.
— Наверное, лучше будет, если ты начнешь с самого начала и объяснишь мне шаг за шагом, что привело тебя к дверям моего дома. Но прежде я прошу тебя дать мне два простых ответа на два простых вопроса: зачем ты пришел именно ко мне?
Дион посмотрел на меня долгим взглядом, затем уставился в пламя жаровни. Когда он заговорил, голос его дрожал:
— Я пришел к тебе, потому что во всем Риме нет больше человека, к которому я мог бы обратиться за помощью, которому я мог бы доверять — если, конечно, я могу доверять даже тебе.
Я кивнул:
— И второе: что ты хочешь от меня, учитель?
— Я хочу, чтобы ты помог мне… — Голос его пресекся. Он перевел взгляд с жаровни снова на меня, так что
я увидел, как в глазах его отражаются языки пламени. Челюсть его дрожала, и толстые складки на подбородке тряслись, словно он пытался проглотить что-то крупное. — Помоги мне. Прошу тебя! Я хочу, чтобы ты помог мне…
— Помог тебе сделать что?
— Остаться в живых!
Со своей гривой черных волос, мощным телосложением (тогда еще не обремененным жиром) и дружелюбными манерами философ Дион был заметной фигурой в Александрии во времена моей молодости. Подобно большинству других представителей высшего класса Египта, Дион был греком по происхождению — с каплей скифской крови, уверял он, чем объяснялся его рост, и каплей эфиопской, от которой он унаследовал темный цвет кожи. Его всегда можно было видеть на ступенях библиотеки, пристроенной к храму Сераписа, где собирались философы для диспутов друг с другом и для того, чтобы наставлять своих учеников.
Будучи молодым человеком, я попал в Александрию после долгого путешествия и решил задержаться в ней на некоторое время. Там я встретил свою будущую жену. Вифанию, или, если говорить точнее, там я ее купил: она была рабыней, выставленной на продажу на огромном невольничьем рынке, очень молодой и очень красивой (и доставлявшей всем своим прежним хозяевам очень много неприятностей, как сказал, жалея меня продавец; но лишь благодаря этому я и смог ее купить Если то, что она дала мне с тех пор, было неприятностями, то именно таких неприятностей мне хотелось бы как можно больше). Таким образом, я проводил горячие александрийские ночи в тумане вожделения, а днем, пока Вифания хлопотала в моем маленьком ветхом жилище или ходила на рынок, я неизбежно оказывался, словно притянутый действием какой-то силы, у библиотечных ступеней, где отыскивал Диона. Я не изучал философию в собственном смысле слова, — у меня не было достаточно денег для получения формального образования, — но среди александрийских философов существовала традиция время от времени вовлекать в свои беседы посторонних людей, не требуя с них за это платы.
Теперь, тридцать лет спустя, на память мне приходили лишь отрывки тех разговоров, но я живо помнил, как своими риторическими головоломками Дион распалял мою юношескую тягу к истине до состояния белого каления, подобно тому как Вифания распаляла прочие мои страсти. В те дни у меня было все, чего я мог пожелать и что для молодого человека было не слишком тяжелым грузом: манивший к исследованиям незнакомый город, женщина, с которой я делил постель, и наставник. Мы не забываем ни городов, ни любимых, ни учителей нашей юности.
Дион был прикреплен к Академической школе. Его наставником был Антиох Аскалонский, который через несколько лет сделался главой Академии; Дион считался одним из главных любимчиков великого философа. В своем невежестве я однажды спросил у Диона, где находится сама Академия, и он рассмеялся, объяснив, что, несмотря на то, что имя это происходит от названия определенной местности, — небольшой рощи неподалеку от Афин, где когда-то учил Платон, — в настоящее время оно обозначает не какое-то место или здание, но особую дисциплину, особую школу мысли. Академия давно превзошла свои границы; цари могли быть ее покровителями, но они не имели над ней власти. Академия вышла за границы своего изначального языка (хотя, разумеется, все великие работы по философии, в том числе и те, что были созданы членами Академии, писались на греческом). Академия объединяла всех людей, но не принадлежала никому. Да и как могло быть иначе с институтом, посвященным поиску фундаментальных истин бытия?
Откуда человек знает то, что он знает? Может ли он быть уверен в собственных ощущениях, не говоря уже об ощущениях других людей? Существуют ли боги? Можно ли доказать их существование? Каковы их форма и сущность и как человеку понять их волю? Как можно отличить правду от заблуждения? Может ли правильное действие привести к порочному результату или злой поступок — к хорошему концу?
У молодого римлянина, едва достигшего двадцати лет, живущего в экзотической, бурлящей столице, от этих вопросов голова шла кругом. Дион изучил их все, и его жажда знаний глубоко меня потрясла. Он был старше меня едва ли на десять лет, но казался бесконечно мудрым и опытным. В его присутствии я терял дар речи, и мне невероятно льстило, что он тратит свое время и усилия на то, чтобы растолковать мне свои идеи. Усевшись на ступенях библиотеки, пока его рабы прикрывали нас от солнца зонтиками, мы обсуждали различие между разумом и чувствами, иерархию ощущений по степени надежности доверия к ним и рассматривали различные виды зависимости человека от логического мышления, обоняния, вкуса, зрения, слуха и осязания для познания окружающего мира.
С тех пор минуло тридцать лет. Дион изменился, конечно. Если тогда он казался мне старым, то теперь он был действительно стар. Черная грива волос стала серебряной. Живот вырос, а кожа покрылась морщинами и отвисла. Но широкая спина по-прежнему была ровной. Не имея привычки прятать руки, он засучил рукава своей столы, обнажив пару мускулистых предплечий, таких же коричневых и загорелых, как и тыльная сторона его ладоней. Он выглядел таким же крепким, как и я, а, учитывая его размеры и энергию, он был, пожалуй, сильнее.
«Тебя трудно позабыть», — сказал я ему несколько минут назад. Теперь, когда он обратился ко мне с просьбой помочь ему остаться в живых, я чуть было не произнес: «Такого человека, как ты, трудно убить».
Вместо этого после недолгой паузы я переменил тему разговора.
— Что мне кажется удивительным, учитель, так это то, что ты все еще помнишь меня, несмотря на все прошедшие годы. Я лишь случайно был твоим учеником, да и пробыл-то в Александрии относительно недолго. Я
