Тимошка нас предал? – было первое, что промелькнуло в гудящей от боли голове Никиты, который висел на вывернутых затекших руках. Нестерпимо болели обе ноги после афонькиного удара ослопом там, на берегу Волги. – Не-ет, не Тимошка виновен… Это Афонька приметил нас с Игнатом, приметил в остроге и донес воеводе. По воеводскому повелению изловили… Зачем же Тимошка здесь? Должно, увериться хочет, что я не выдам Федьку Тюменева, родного брата его Василисушки, и прочих заединщиков… Ох, бедная моя Параня! Молись Господу, знать пришел мой крайний час… Вона, здешний кат звероподобный уже железные щипцы достает, на угли раскладывает… Лушенька, неужто твои заговоры на нас с Михаилом перед синбирским походом впустую сказаны были? Неужто твое нежное сердечко не чует беды, которая свалилась на мою голову?» – Никита исподлобья глянул на Тимошку, и тот сделал ему успокаивающий знак рукой, неприметный для дьяка Лариона и ката.
Дьяк прошел к грубо сколоченной табуретке около голого стола, небрежно кинул чистые листы радом с заточенными белыми гусиными перьями, уселся на стул с круглым сиденьем без спинки. Заросший черной бородищей хромоногий кат в холщовой рубахе с веревочной опояской разворошил жаровню, готовясь приступить к привычному делу – жечь пятки, грудь, бока или спину, добывая у беззащитной очередной жертвы нужные воеводе признания. А после пытошной пойдет к себе в чулан близ приказной избы, напьется до потери сознания и будет спать, пока его сызнова не поднимут…
Тимошка, от отчаяния осмелев до дерзости, решил сразу же повести дело так, как лучше для Никиты, а не для сыску.
– Не чади углями, Николка, потому как батюшка воевода велел снять первый спрос без пытки, – сказал он, усаживаясь на соседний стул рядом с дьяком Ларионом. – Князь Иван Богданович сам с рассветом спустится сюда, прочитавши первые слова подлазчика. Ему попервой знать надобно, что за человек на Волге словлен, куда и зачем из города уйти вознамерился. Один был альбо еще с кем? – Хитрый Тимошка выложил эти вопросы, показывая Никите, что воеводе о нем конкретно ничего еще не известно. Откуда ему было знать, что Афонька уже донес о подлазчиках князю и получил повеление на тайный догляд и поимку. Важно было уберечь Никиту от пытки и как-то вытащить из безжалостных лап воеводы… Но как? Саблей посечь дьяка и ката Николку? Одного срубишь – другой заголосит, стрельцов у входа всполошит, не дадут вывести…
– Ну, вор, сказывай по доброй воле, кто ты есть и зачем изменил великому государю и царю Алексею Михайловичу? – дьяк Ларион по давней привычке задал свой первый вопрос, брезгливо осмотрев побитого и кровью испачканного разинского подлазчика.
Никита облизнул опухшие губы, в минутном раздумье опустил голову. Запираться излишне нет никакого резона, потому как Афонька все равно изобличит. Поднял голову, глянул в красивое лицо дьяка Лариона, на его ухоженную бородку клинышком, подивился, что у дьяка такие ангельски-добрые глаза.
– Великому государю и царю Алексею Михайловичу присяги я не рушил, потому как понизовой люд поднялся не на государя, а на пакостных, великому государю мешающих справедливо править народом бояр. Да с нами же идет на Москву и царевич Алексей с низложенным злыми же боярами патриархом Никоном. А боярам лихим я не присягал на верность.
– Воровские речи ведешь, изменщик! – построжал голосом дьяк Ларион. – Нет у государева трона лихих бояр! Лихие людишки совокупились около воровского набеглого атамана Стеньки Разина! И царевич Алексей Божьей волей сам умер, а Никон низложен с патриаршества и заточен безвылазно в монастырь! Сказывай, кто сам и откуда в остроге синбирском объявился?
– Сам я стрелец самарский, прозван Никитой Кузнецовым.
– Та-ак, пишем: «А в расспросе показал себя самарским стрельцом Микишкой Кузнецовым…» А с тобой кто еще был при поимке? Сказывай, вор, все без утайки. Ведомо ведь, что топор своего дорубится! Подобру не оглаголишь своих сотоварищей, с пытки дознаем. Стократ тебе же будет хуже!
– Был со мной еще самарский посадский человек Игнат Говорухин да тутошний рыбак со слободы, именем Гаврюшка, а прозвище его мне неведомо. – Никита решил не называть бывшего с ними синбирского стрельца Титка, которого Федор Тюменев посылал ночью проводить Никиту и Игната до Черной Расщелины, чтобы безопасно покинуть на спрятанном там челне острог. – Да и к чему было знать, потому как сказались мы тому Гаврюшке детьми боярскими, а город, де, покидаем по приказанию воеводы Ивана Богдановича для тайного досмотра воровских стругов на Волге, чтоб те струги нечаянно пожечь… Погиб человек зря, нашими копейками не попользовался. Игнат тоже побит, сам видел, как он в челн упал, подстреленный, – Никита добавил это от себя в надежде, что воевода не кинется искать Игната на Волге.
Дьяк Ларион писал быстро, красиво, чтобы воевода не утруждал слишком очей, читая эти опросные листы.
– Кем ты, вор Микишка, был послан в острог, к кому и для какой надобности? – и дьяк поднял на Никиту внимательный, но отнюдь не грозный взгляд. Бородатый кат Николка, шмыгая жутким, с рваными ноздрями носом, возился в дальнем углу у жаровни, мучаясь бездельем – и спать не дают, и дело не движется…
Никита думал недолго – ясно дело, проник в острог не в купеческой лавке кафтан себе новый купить!
– Послан я атаманом Степаном Разиным для тайного догляда за ратной силой в остроге. Да где и как крепкие ли стены, чтоб приступ верный делать. Высмотрев, собрались было возвращаться, да нечистый попутал, на воеводских ярыжек наскочили. Знамо дело, на своем пепелище и курица бьет, в своем городе и ярыжки каждую лазею знают, вот мы и угодили к ним в руки.
– Та-ак, – протянул Ларион, записывая слова Никиты, а тот снова, поочередно, глянул на лохматого, давно в бане не мывшегося ката, на скрипящего гусиным пером дьяка, чуть заметно подмигнул Тимошке, кивнул головой в сторону, где стояло станом войско атамана Разина.
Никита напустил на себя простоватый вид, сокрушенно вздохнул:
– Про меня это не мимо сказано – некуда оглядываться, когда смерть за плечами! Не резон и мне запираться, пойманному. Проклянет нас теперь атаман, помыслит, что мы к воеводе переметнулись, – и снова мельком на Тимошку глянул, словно приказывая: «Оповести атамана, что с нами приключилось, да о замысле здешних стрельцов поведай! Иначе быть большой беде!»
Тимошка прикрыл веками глаза, давая знак Никите, что он его хорошо понял, а на слова Кузнецова попытался было шутить:
– Не тужи, стрелец, по бабе – Господь девку даст! Не тужи, что у атамана ты теперь в мыслях повешен; коль послужишь воеводе Ивану Богдановичу, то и милость получишь. Не так ли, дьяк Ларион?
