за ним четверо воеводских ярыжек. У Афоньки на лице злость вперемешку с растерянностью.
– Я только что из пытошной, батюшка князь Иван Богданович! Караульный десятник сказывал, будто по твоему приказу, ему и пакет за твоей печатью показали, денщик Тимошка Лосев, забрав двух караульных, свел Никитку Кузнецова в острог, якобы к стрелецкому голове Жукову. – И поклонился, а глазом будто спрашивал: так ли было? Или…
– Господи-и, своровал Тимошка! Своровал и разинского подлазчика свел в острог! Афонька, сыщи и приволоки его ко мне! С живого шкуру сниму, чтоб иным неповадно было!
– Коли быть собаке битой, найдется и палка! Сыщу, ежели только его в той кутерьме не порешили! – кивком головы указал на острог.
Левее воеводы кто-то из московских стрельцов громко выкрикнул, указывая рукой вниз, на город.
– Зрите, зрите! Вона, уже и тамошние синбиряне-стрельцы с боярскими детьми, будто собаки, став на дыбки, зев в зев грызутся!
– В народе, что в туче: в грозу все наружу выйдет! Переметнулись синбиряне на сторону атамана Разина!
– Тако же было и в иных городах на Волге…
– Коль нас не пошлют на острог – воровские казаки с тамошними стрельцами и с посадскими быстро сомнут поместных да детей боярских. Добро еще, что воровские казаки до Москвы не дошли…
Иван Богданович, собрав все свое мужество, тремя шагами снова подошел к краю стены, глянул сверху: словно огромная куча сухостоя, к которому поднесли пучок зажженной соломы, в городе вспыхнул пожар восстания. Казаки походного атамана Серебрякова и стрельцы кинулись к стенам сбивать прочь поместных людей и детей боярских, стреляли по ним из-за плетней и заборов, с крыш амбаров, теснили копьями и бердышами вдоль частокола, отжимая к волжской части острога, и многие из обреченных на смерть прыгали вниз, катились с кручи, предпочитая сломать себе голову, но не даться мятежникам в руки. В городе вылавливали наиболее злобных воеводских приказных ярыжек, мздоимцев дьяков и подьячих, бессердечных прижимал откупщиков и промысловиков, которые не смогли покинуть свои дома до прихода понизовой вольницы.
Полыхнули в нескольких местах языки красных вечно голодных петухов, заголосили перепуганные домочадцы, не имея возможности тушить пожары или спасать домашний скарб…
Первой мыслью воеводы Ивана Богдановича было послать полк московских стрельцов во главе с самим Бухвостовым, чтобы ударил на острог и побил вбежавших туда разинцев, но, присмотревшись, увидел, что не менее тысячи хорошо вооруженных пеших казаков и стрельцов стоят под острогом, как раз у того места, где прорвались первые отряды разинцев, и готовы выручить своих, если из кремля выйдут московские стрельцы. Бухвостов по взгляду воеводы и по той скорбной мине, которая появилась на его лице, понял, о чем думал князь воевода Милославский.
– Они только и ждут моего вывода, чтобы отсечь от кремля, князь Иван Богданович. Но, ежели прикажешь…
– Кабы Господь послушал дурного пастуха, так бы весь скот передох! Негоже и мне хвататься за первопришедшую мыслишку, всего не обдумав! Один полк у воеводы князя Борятинского, другой ты уведешь на погибель, а мне с какими силами твердь синбирскую держать? Не-ет, потеряв острог, я удержу кремль и воровское скопище подле кремля! Пусть теперь воевода Юрий Никитич озаботится, как ему сладить дело с набеглым атаманом! В поле – две воли, кому Господь поможет, не так ли, полковник?
* * *
Тяжко было детям боярским в остроге, но они бились, питая надежду на выручку из кремля либо на рейтарские полки воеводы Борятинского. Но надежды эти оказались зыбкими, как тот пороховой дым, которым встретили синбирские стрельцы атакующих острог казаков…
Не легче было и самому воеводе Юрию Никитичу. Дрогнули рейтары, не выдержали казачьего натиска, к тому же стрельцы московского полка, когда увидели, что в острог ворвались разинцы, попятились под защиту пушек кремля и обнажили правый фланг рейтарских полков. Туда ворвались конные казаки и стрельцы, с тыла налетели на обоз, прижали к телегам немногих пеших рейтар.
Сам Юрий Никитич, не сумев уйти на пораненном коне вместе со своими всадниками, был сбит на сырую землю огромным по росту конным стрельцом, который заломил ему руки за спину и привязал к тележному колесу накрепко.
– Попался, боров толстобрюхий, попался! Три ежа тебе под зад! – ликовал конный стрелец. – Коль не заупрямится воевода Милославский, так обменяем мы тебя на нашего дружка Никиту! А покудова сиди здесь смирно и не дергайся! – и рябой стрелец так двинул кулачищем в живот, что Юрий Никитич подумал от боли, что ему всадили в чрево огромный осиновый кол, какой втыкают в грудь страшным кладбищенским нечистям. Стрелец вспрыгнул в седло, ударил коня и погнал его вдогон своим дружкам, которые теснили рейтар, отходивших к берегу Свияги, подальше от Синбирска.
Вслед за конными на обоз набежали пешие разинцы, крича для собственной бодрости боевой клич казаков «Неча-ай!». Кто издали стрелял в рейтар из ружья, а кто впопыхах подхватывал брошенное врагами оружие и бежал к дерущимся у опушки глухого леса над Свиягой, окутанной утренним туманом, который густо смешивался с пороховым дымом.
Неожиданно, словно взглядом запнувшись о воеводу, перед ним остановился в добротном кафтане ратник, скорее, из детей боярских, нежели из стрельцов. Воровато оглянувшись, он ловко срезал веревку с рук воеводы и прошептал:
– Беги, князюшка Юрий Никитич! Негоже войску без головы быть в такое лихое время! Беги, вона и конь без седла – хоть охлябь [5], да верхом, все вернее будет! Только скинь свой наряд, а этот, мужицкий кафтан обозного, надень!
Воеводу князя Юрия Никитича дважды уговаривать во собственное спасение не надо было, тем паче речь шла о смерти в руках мятежной вольницы. Переодеваясь, торопливо спросил:
– Кто же ты, человече? – а сам едва успевал отдышаться после удара в живот злопакостного стрельца с рябым лицом. – И как ты у воров оказался? Своей ли волей, по неволе ли? – Торопливо просунул руки в тесноватый, пахнущий дымом костра кафтан с рваной подмышкой, рассматривая долголицего с морщинами у рта и у глаз человека. Видно было, этот человек за сохой по пашне не хаживал, да и в лесу дрова топором не валил.
– Перед тобой, князь Юрий Никитич, горемычный воевода камышинский Ефим Панов, – и поклонился еле приметно, чтоб пробегавшим мимо стрельцам не показалось подозрительным.
– Как же ты вкупе с ворами оказался, воевода? – удивился воевода Борятинский, с укором разглядывая рано поседевшего Ефима Панова – борода и виски сплошь белые, а ему едва ли сорок лет исполнилось.
– Сладка ли жизнь в неволе, князь Юрий Никитич? От горя и седой волос раньше срока созрел!
– Так давай вместе и бежим! Скакнем
