— Боюсь, что я плохой мусульманин, — усмехнулся Мысроко. — Принимая от твоей хозяйки чашу, я готов был выпить что угодно, пусть даже вино. И еще: мне никогда не нравился обычай, по которому женщины и странах ислама, закрывают свои лица густыми сетками из конского волоса. Наверное, аллах накажет меня за то, что я не чувствую в себе нетерпимости к другим религиям. Вот и к тебе, князь, я ехал без колебаний, хотя заранее знал твое имя. Ведь оно означает «сын шогена», а шоген — это кабардинский священник христианской веры. Не так ли?
— Это так, — кивнул Жамбот. — Видимо, кто-то из моих предков был учеником греческих миссионеров, которым турки и крымские ханы вот уже скоро сто лет, как перекрыли пути в наши края. А теперь шогены нас упрекают за охладевший интерес к религии Ауса Герги, мусульмане называют нечестивцами, а бедный люд, не зная, к какому берегу прибиться, на всякий случай не забывает своих старых богов…
— Языческих, — уточнил Мысроко. Жамбот промолчал.
Парень, стоявший у дверей, начал принимать у кого-то за порогом и вносить в гостевую комнату кружочки, белого сыра, пучки дикого чеснока, лепешки, мед и сметану в маленьких плоских чашах и другую нехитрую снедь. А его товарищ, поджарив бараний бок, подал на столы груды румяных ребрышек, с которых еще капал горячий жир.
Мысроко Тамби ел очень мало. Он лишь испробовал по кусочку от каждого блюда, а потом попросил воды и пил ее маленькими глотками, то и дело отставляя чащу, будто растягивал удовольствие.
— Не лучше ли пить махсыму? — спросил Жамбот. — Вода есть вода!
— Бесспорно, ты прав. Вода есть вода. Но в пустынях Африки нет ничего дороже воды. Я никогда не пил еще такую чистую и вкусную, да-да, не удивляйся, такую вкусную воду и никак не могу напиться.
— Почему же аллах избрал для зарождения ислама столь неудобные и скудные земли? Что говорится на этот счет в большой мусульманской книге?
— Скажу тебе откровенно, Шогенуков-сын, не успел я овладеть арабской грамотой. Да и зачем воину уметь читать самому, когда для этого есть муллы. Мне хотелось, правда, хотя бы из простого любопытства, оседлать эту грамоту и проскакать по страницам Корана. Кстати, адыгские мелики всегда поощряли науку и сами отличались большой ученостью. Однако волнистые значки арабской вязи всегда казались мне одинаково неразличимыми, как ячейки одной кольчуги.
— Ну, я тоже охотнее буду иметь дело с кольчугой, нежели с книгой, — добродушно рассмеялся Жамбот. — Даже с кольчугой неизвестного мне пока князя, который угнал половину моих лошадей.
— Да, я об этом уже слышал от твоего табунщика, — сказал Тамби. — Мы грелись сегодня на рассвете у его костра. Всю ночь ехали, а ночь была сырая… Твой пшикеу сказал, что ты убьешь его, если мы к тебе не заедем.
— Правильно сказал, — кивнул Шогенуко. — Убил бы.
— А теперь надо бы его наградить. И я это сделаю с твоего разрешения. Ведь нам пришлось долго скитаться, как одичавшим псам или волкам, и вдруг… встретить первого в Большой Кабарде человека с таким многозначительным именем — Ханух.
— Имя волчье, это верно, — согласился Жамбот.
— Но ты, видимо, забываешь, что «нух» — это взято из персидского и означает «утешенье». «Ха» — «волк» по-кабардински. Вот и получается «волчье утешенье».
— Хорошая шутка, — тихо рассмеялся Жамбот. — В честь этого стоит осушить еще по одной чаше.
— Лучше я выпью воды, дорогой князь. Твоя махсыма — слишком опасный противник. От нее не защитит даже румский панцирь.
— Румский? Никогда не видел, — вздохнул Жамбот.
— Сейчас увидишь. — Мысроко встал, снял пояс и распахнул халат, закрывавший его грудь до самого горла.
Шогенуко с трудом удалось сохранить спокойствие, а Биберд поперхнулся и закашлялся.
Торс Мысроко был словно закован в блестящую броню голубовато-серебристого цвета. На изящных выпуклых закруглениях панциря играли отблески очажного пламени. У шейного и плечевых срезов искрились яркими звездами шляпки золотых заклепок. Левую сторону груди, как раз на уровне сердца, украшала золотая нашлепка в виде львиной морды со свирепо оскаленной пастью. Переднюю и заднюю половинки панциря стягивали по бокам крепкие ремни с пряжками из чистого золота. Чуть повыше львиной морды была выгравирована арабской вязью какая-то надпись.
Жамбот осторожно дотронулся до панциря. Сталь оказалась гладкой и холодной. В ее почти зеркальной поверхности князь увидел отражение своих пальцев.
— Да, этот панцирь стоит… он стоит…
— Он много стоит, — перебил Мысроко. — И особую ценность ему придает вот эта священная надпись.
— А что здесь написано?
— Магическое заклинание, обращенное к аллаху и предохраняющее от любого оружия. Точно я и сам не знаю. Я мог бы рассказать кое-что интересное об этой вещи, сделанной руками знаменитых румских оружейников из города Милана. Мог бы, только боюсь показаться излишне болтливым. И так твое хмельное питье, уважаемый князь, способно разнуздать язык у самого угрюмого молчуна.
— Ах, Тамби, высокодостойный гость наш! Воин из воинов! Неужели я поверю, что даже семь коашинов крепчайшего напитка способны заставить тебя хоть на мгновение потерять ясность головы и твердость руки! — улыбка Жамбота была настолько широка и по-юношески искренна, что Мысроко не мог не улыбнуться ему в ответ.
— Хорошо, я поведаю тебе этот хабар.
ХАБАР ВТОРОЙ,
наводящий на мысль о том, что и к самому далекому порогу человек всегда найдет дорогу
Еще несколько лет назад я вел довольно приятную и беззаботную жизнь истинного джигита, поставленного командовать такими же сорвиголовами, каким был сам. Я распоряжался праздничными военными игрищами, обучал юнцов из благородных семей высокому искусству владения оружием. Часто приходилось отправляться в походы к самым крайним пределам нашего славного египетского государства, где в ожесточенных стычках мои отряды либо усмиряли бунтовавшие племена, либо наказывали коварных турок, которые хозяйничали в Сирии, а иногда и нагло грабили пограничные области Мысыра.
Случалось дни и ночи проводить в седле, терпеть изнуряющий зной пустыни, пить вместо воды верблюжью кровь или вонючую жижу солончакового болота. Привычка адыга заботиться о коне и кинжале и забывать о съестных припасах, которые не мешало бы взять и дорогу, не покидала нас и в стране великого Нила.
В богатом каирском доме моего отца, важного придворного сановника, все располагало к беспечному праздному кейфу. Отец рано умер, и мне достались в наследство и шкатулки, набитые драгоценностями, и золотая посуда, и роскошные ковры, которыми были устланы в доме плиты мраморного пола и увешаны стены, сложенные из белого известняка. В моем тенистом саду, отгороженном от пыльного зноя улиц стеной, росли цветы, мягко журчала вода большого фонтана, ветви деревьев сгибались под тяжестью плодов. Но я не мог провести и нескольких дней в праздном покое. Тоска и скука быстро выгоняли меня за ворота собственного дома, и я спешил к крепостным стенам, где всегда толпились воины, где слышались грубый смех и свист стрел, посылаемых в мишени, где пахло по вечерам дымом смолистых факелов и лошадиным навозом.
