поехали в дом мой, Зельда Кухман, — произнесла Агнес и велела кучеру ехать в Ланн.
Не сразу и не с радостью втягивался Волков в новую свою жизнь. Жизнь помещика и господина.
Может, где-то в другом месте, где поля и луга есть добрые, где дороги вместо оврагов, где леса есть вместо колючих кустов, он бы сразу себя нашел. А тут стала нравиться ему его новая жизнь не сразу. С руганью, с печалями, с хлопотами, но она начала затягивать его в себя, увлекая ежедневными делами и ежедневными новыми планами, конца которым не было. Но больше всего бодрости и радости ему приносили первые результаты его и Ёгана трудов.
И коровы, что он разудал своим мужикам, и большие поля, что они вспахали новыми плугами. Посеянный овес и горох тоже радовали.
А как порадовала его отремонтированная крыша! После ремонта крыши Сыч, без конца рубивший окрестные кусты, наконец протопил дом так, что он высох изнутри. В доме появился приятный запах дыма и тепла. Кавалер послал в город монаха, он поехал и привез стекольщика. Тот прорезал в доме новые окна и вставил большие стекла, за что взял пять талеров. Но дом от этого выиграл, светлый стал. Ёган пригнал местных баб, и они полы помыли, паутину и копоть убрали. Дом стал еще светлее — огромный, светлый, чистый. Под крышей, рядом с трубой камина, получился еще и второй этаж. Расставили мебель, развесили кастрюли и чаны, на крюках расставили посуду на полках и…
Дом Волкову понравился! Тут топали сапожищами его офицеры, сюда приходили мужики с просьбами, солдаты тоже. Всех можно было принять и со всеми говорить, и не стыдно уже было, если бы вдруг приехал кто из соседей. Это, конечно, был не дворец, но уже и не мужицкая хибара. Совсем не хибара. Новый слуга его, мальчишка Яков, был ни рыба ни мясо. Скажешь — все сделает, не скажешь, так будет сидеть за домом на завалинке. Сам работу себе не искал, коли бросить грязные сапоги, так он будет через них перешагивать, пока ему не скажешь. Зато был смышлен, кавалер думал, что, повзрослев немного, он будет уже без напоминаний делать свою работу. А пока мирился и не бранил его строго.
Наконец, господа офицеры определились с местом, где поставят дома свои. Волков удивился, но селиться они решили не в Эшбахте, а чуть восточнее, поближе к реке на холмах. Там Брюнхвальд надумал ставить сыроварню, рядом с нешироким, но бойким ручьем. И Рене, и Бертье решили ставить дома там же. Ну, решили так решили, он их отговаривать не стал. Брюнхвальд ждал свою жену с сыновьями, Рене занимался солдатами и их делами, даже пытался руководить вспашкой Северного поля. А Бертье, собрав банду таких же, как и он любителей охоты, с утра до вечера катался по оврагам, и не безрезультатно. Сначала возил все кабанов, а как собачки заматерели да попривыкли к кустам местным, стал привозить и волков. Волки были велики. Бертье растягивал шкуры на сушку, так в шкуру такую ребенка десяти лет завернуть можно было. А еще кавалеру пришло письмо, и было оно таким, что и не знал кавалер, радоваться ему или печалиться. Ждал он его с волнением и, дождавшись, стал волноваться еще больше. Было то письмо ответом на его, а писал он свое письмо благородной даме Анне фон Деррингхоф. Когда монах приехал из города, то привез почту и сказал Волкову, что ему пришло письмо. Так тот руку за ним протянуть стеснялся. Крепкая рука воина и рыцаря, что не дрожала ни при каких делах и ни в каких схватках, тут дрожала, словно у труса. Так то заметно было, что он сам письмо у монаха не взял, а велел его на стол положить. А монаха проводил. И уж после этого, когда один остался, только и осмелился взять письмо и открыть его.
Госпожа Анна писала ему, что вышла замуж за хорошего, но небогатого человека благородной крови, и что новорожденная дочь Ангелика ему люба, словно он ее отец.
«А кто ее настоящий отец, вы и сами знаете», — было написано в письме.
Волков сидел на стуле возле окна, ногу больную удобно вытянув, и перечитывал письмо раз за разом. Потом встал и заходил по дому, письмо из руки не выпуская. Вот так, значит. Сколько было у него в жизни женщин? Сотни. И разбитные маркитантки, что жили с ним, пока у него деньги не кончались. И девки блудные, и те бабенки, которых брал он по праву войны. Этих было особенно много. Он бы всех и припомнить не смог бы. А были такие, что сами искали его общества. Богатые горожанки и вдовые селянки не раз звали высокого и ловкого юношу в гости. Долгие, долгие годы его военной молодости не проходили без женщин, может, и дети от него рождались. Да, скорее всего так и было. Но вот не знал он о них ничего. А тут узнал, и аж руки затряслись. Конечно, дочь госпожи Деррингхоф — не чета дочери изнасилованной под телегой крестьянки. Да и не знал он о других. А об этом ребенке знал, вот и волновался.
— Яков, — заорал он, — Яков!
Орал долго, прежде чем слуга пришел.
— Рядом будь, — сказал ему кавалер, — чтобы я горло не драл, тебя разыскивая.
— Ага, — сказал мальчишка.
— «Ага», дурак, — передразнил его кавалер. — Говори: «Будет исполнено» или «Как пожелаете».
— Как пожелаете, — тут же повторил сообразительный слуга.
— Монаха мне найди, да быстро.
— Как пожелаете, — повторил Яков и ушел.
Когда монах был найден, Волков спросил у него:
— В Мален завтра поедешь?
— Так не к чему мне, господин, — отвечал брат Ипполит. — Письма я уже получил и отправил.
Кавалер молча выложил на стол десять золотых монет и сказал:
— Найдешь банк, поспрашивай у местных, может, в Малене он не один есть, так выберешь лучший и сделаешь перевод. Отправишь девице Ангелине фон Деррингхоф эти деньги от кавалера Фолькофа на приданное. От банка попроси уведомление.
— Большие деньги, — сказал брат Ипполит, не решаясь трогать золото.
— Большие, — Волков помолчал, но сейчас был как раз тот случай, когда даже такой замкнутый человек, как он, нуждался в разговоре. — Из писем следует, что госпожа Анна родила ребенка… И ее муж, кажется, не его отец.
Он заметно мучился, выбирая слова, но монах вдруг сказал ему просто:
— Мой духовник и наставник, настоятель Деррингховского монастыря, считает, что девочка эта
