Они лежали совершенно счастливые в остывающей степи под звездным небом. Ее грудь прильнула к его плечу неуверенным птенчиком. Он подложил руку, птенец потрогал ее и доверился, обмяк. Клювик соска попил из его ладони: клюнет и замрет, снова клюнет. Пальцы порывались сжать его, но боялись раздавить, повредить, пусть сам напьется, сколько ему надо. С каждым клевком Тоня томно вздыхала и вздрагивала.
– Я люблю тебя, – тихо сказала она, – я всю жизнь тебя люблю.
– А я хочу тебя, только тебя, ты моя жена, Богом суженная. – Он снова прильнул к ней поцелуем, а рука все гладила и гладила ее грудь, живот, ноги, пробиралась между ними, пока Тоня не застонала. Потом снова начался праздник, звезды кружились в радостном вальсе, а сонные маки были у них на подтанцовках. Никакой Ольги больше не было: только он и его жена, его женщина, путь к которой оказался таким долгим.
Их расписал в начале июля колченогий Абылай, скомкал официальную часть торжества и поздравления в один косноязычный комок. Платон в заплатанных штанах и косоворотке с чужого плеча стоял перед председателем в только что поднятой, еще как следует не просохшей мазанке так называемого сельсовета, пахнувшей сырым саманом и свежей древесиной. Рядом с ним стеснялась его Тонечка в застиранной косынке и серой бесформенной хламиде, лихо сварганенной бабкой Марфой то ли из мешковины, то ли из ненужных гимнастерок. Из терпкой дымки адыраспана [91], которым неутомимая аже коптила все постройки от злого духа и заразных болезней – от всего одним махом, выплывали свечи перед потускневшими иконами, строгий батюшка в расшитой пурпуром и золотом епитрахили, сладкоголосый хор певчих, вдумчивые любящие глаза Спасителя на алтаре, белоснежная прозрачная фата на любимом профиле, ажурный венец над их головами. Абылай спотыкался и покашливал, а батюшка тянул псалом бархатным баритоном, и переворачивал тяжелые атласные страницы, и осенял венчавшихся крестным знамением. Обручальное колечко Сенцов выковал из огрызка старой медной проволоки в сарайке, приспособленной под маленькую кузню. Он торжественно положил его на ладонь, невеста протянула дрожащую, несмелую кисть. Кольцо заблестело, наливаясь золотом, по ободку побежали затейливые узоры, повторяя созвучие имен: Платон и Антонина. Он надел на ее безымянный пальчик не просто медный обруч, а свою судьбу, крепко закрутил вокруг фаланги, никакими силами не оторвать.
– Вот и все! Спасибо, Абылай.
– У мусульман горки нет, но тебе можно. Давай, горка! – Председатель махнул рукой и зачем-то зажмурился.
Молодожены непонимающе переглянулись, по том догадались, прыснули и поцеловались в губы.
Осенью Васятка переехал в Степное, в интернат. Теперь он приезжал только на выходные. Платону исполнилось сорок семь, почти полвека, а его жене – тридцать восемь. Детей они не загадывали, но втихомолку каждый мечтал. Если уж не поскупилась судьба на счастливый конец, то пусть отвалит сполна. С беременностью не складывалось, видно, срок для ползунков вышел. Супружеский долг исполнялся справно и без Ольгиной помощи, Тоня после соитий лежала с задранными ногами, не снимала колючих шерстяных носок и даже пила сыворотку, предназначенную для телят. Ничего не помогало. Муж не сетовал, боялся Бога гневить, но в сладких снах, где он торговался с продавцом изюма, теперь обязательно попадался маленький кучерявый мальчонка с лукавыми синими глазками.
Поселение ширилось и множилось, обрастало садами-огородами, четырехскатными крышами, картофельными делянками и даже голубятнями. Бабы начали варить бешпармак, мужики – носить чапаны. Всем казалось, что так и должно быть, что здесь им самое место, потому что здесь их земля. Знатные огородники черноземья споро научились выращивать кисленькие фиолетовые сливы, вдоль ленивых изгородей держали оборону от любопытных взглядов пышные кусты смородины, ровные шеренги огурцов с помидорами смотрели с вызовом на хозяев, призывая подтянуться, не отставать, шагать в ногу.
В 1935-м их едва вылупившееся поселение стало селом, в 1936-м его признали передовиком колхозного движения, в 1937-м Абылай ездил в Москву на съезд колхозных активистов, в 1938-м построили собственную школу, но Антонина в ней надобности уже не находила: Васятка давно окончил девять классов и уехал в Акмолинский техникум. Ему исполнилось двадцать. Она сама была младше, когда влюбилась в Сенцова, когда скучала по нему, сидя в девичьей мансарде над табачной лавкой и ожидая, пока маменька зажжет лампу под лимонным абажуром и позовет пить чай с ватрушками. Тогда казалось, что после сорока жизни нет, что к этому сроку все отцветет, отболит и зарастет толстой коркой. Оказалось, не так. Ничто не отживает, все продолжает ныть и отзываться. Она каждый день встречала Платона и преданно заглядывала в крапчатые глаза: не разлюбил ли, не пресытился ли? И удовлетворенно приникала губами к его густой бороде: нет, скучал, торопился, любит.
Если бы у Сенцова спросили, какие годы самые счастливые в его непростой жизни, он, не сомневаясь, назвал бы именно эти, казахстанские. С утра до вечера голова и руки заняты трудной, но нужной работой, а с вечера до утра – любимой женщиной. Не о чем жалеть, нечего хотеть.
Осенью 1939-го Степан, которого давно выбрали звеньевым и у которого на зависть Платону с Антониной родились уже в Казахстане трое замечательных детенышей, а всего у них с женой насчитывалось аж шестеро, целый отряд, собрал вечером соседей у себя в бане.
– Тут во че, хлопцы… – Он плеснул воды на печку, и собрание утонуло в клубах березового пара. – К нам у колхоз, матюхин корень, заключенных визначили.
– И че, какое к нам касательство?
– Да ниякий! – Степан беззлобно рассмеялся. – Разом отныне совхозовать будем.
– Есть дело, – пробасил невидимый в пару Кондрат. – Тебя, дядь Платон, полностью на лавку и бухгалтерию переведем, ты мастер счетоводить. Тебя, Степан, звеньевым над молодняком назначим. А меня – помощником председателю.
– Глядь-ка, начальниками, что ль, будем?
– А че? Це мы поганее других? – Степан схватил березовый веник и начал охаживать свои бока, спину, плечи. – Ну-ка, задайте-ка!
– А почему к нам-то? Вдруг тут подковырка какая? – подал голос молчавший до этого Яков.
– Ясно-понятно. – Платон открыл дверь, пустив в натопленную баню холодного полынного ветра с ауканьем преющей капустной ботвы и скорого дождя. – Раз надо, то пусть. Арестанты тоже люди. Больше рабочих рук – больше выработки.
– И то, они ж те же, шо и мы. Просто партии потребна дешевая рабочая сила, то бишь бесплатная вовсе. Отсель и заключенные. – Степан понизил голос, хоть в их узкую компанию чужие и не допускались.
– И мы могли бы стать заключенными, если бы вовремя не подрядились переселенцами, – хохотнул Яков. Остальные грустно и согласно закивали.
О начале войны им сообщил филин. В субботу 21 июня 1941 года Сенцовы сидели под яблонькой – маленькой, но цепкой. Ее посадили два года назад и с опаской следили, примется ли, переживет ли лютые зимы. Ничего, справлялась, деревья не хуже людей понимали, что надо приспосабливаться. Платон присел на борт старательно окопанной лунки, вытер пот.
– Ой, гляди, Платоша, что это? – вскрикнула Антонина, указывая пальцем под разошедшийся голубоватым облаком куст целебной облепихи.
– Где? Не вижу. – Сенцов к старости стал близорук.
Он встал, подошел к комку земли, на который указывала жена, и разглядел умирающую птицу. Присев на корточки, взял в руки. Пернатая голова испуганно дернулась и обмякла. Беспомощное крыло конвульсивно вздрагивало, задевая ласковыми перьями унавоженную землю.
– Это не к добру… Птицы умирают – это к беде. – Тоня печально сложила ладони в молитвенном жесте, будто это могло уберечь ее семью.
– На нашу долю вдоволь бед уже выпало, хуже не будет.
Они похоронили филина за селом, подальше, вроде бы отводя невидимую беду. И яму Платон выкопал поглубже, с одной стороны, чтобы собаки не вырыли, а с другой – все-таки зря Тоня про эту примету вслух сказала.
