Ее сестра Лия, шестью годами младше Берты и тремя – Льва, неудачно вышла замуж за вдовца (опять же по сговору матери с раввином), прожила с ним десять скучных лет, которые не принесли ни счастья, ни детей, ни причитавшегося юным женам стариков богатства, ни даже постельных яств, потому что вдовец оказался замкнуто-набожным и почитал исполнение супружеского долга за тяжкую повинность. В конце концов она похоронила его с почестями, поскорбела под пристальными взглядами сплетниц и начала жить полным сердцем, заманив в омут своих бездонных глаз веселого белобрысого усача Юрася из числа присланных в колхоз трактористов. Берта за нее радовалась и опасалась: разве можно вдове смотреть такими глазами, так загадочно улыбаться, да еще и гою? Не еврею? Кто не ходил в кипе по субботам и ни разу не держал в руках Торы? Но Лия, казалось, впервые вдохнула воздуха весны и не желала оглядываться на замороженный темный дом старого Баруха, на командовавшую в нем бородавчатую тетку – старшую сестру усопшего мужа, на красноречиво-осуждающие взгляды косной еврейской улочки затерявшегося в лесах местечка.
Сама Берта не могла похвастать счастливой семейной жизнью. Ее Наум после Гражданской остался на флоте, выслужился там до маленького балабуста [93], приехал домой с выпяченной грудью и большим запасом новых непонятных слов. В Климовичах он снова пошел по партийной стезе, стал обильно орошать пропагандой густоволосые, но незрелые еврейские головы. На заросшей мальвой улице то у одного плетня, то у другого журчал его мягкий баритон, обращая неуступчивых идише кецл [94] на служение коммунистическим идолам. Свой же личный огород он совсем забросил, дома появлялся редко и все время молчал. Берта подозревала, что у мужа давно закрутился роман с бойкой кудрявой Раисой или со вдовой рыжухой Александрой, но ходить за мужем с подзорной трубой никакого желания не находилось; пусть водится с кем хочет, лишь бы их с Сарой не агитировал за пятилетку.
Весной 1941-го, когда счастливая Лия закрутила некошерный роман, утомленная косыми взглядами Берта надумала разводиться. Ей тоже вдруг захотелось женского счастья, чтобы краснеть, вспоминая безумные ночи, а не поджимать губы, просыпаясь на заре в одинокой постели и слушая, как благоверный ворочался в соседнем, бывшем матушкином закутке.
Ни до свадьбы, ни до развода у сестер дело не дошло: с первым июньским громом из радиоточки Наум и Юрась убежали на фронт. Гитлер подступал, промедление приравнивалось к смерти. Берта, Лия и двенадцатилетняя Сара остались растерянные, осиротевшие. Информбюро доносило жуткие новости, а отступавшие от Бреста и Гродно – еще страшнее. Немцы не щадили идише коп [95], у них была какая-то странная миссия – уничтожить еврейское семя на всей земле. Такого раньше слышать не доводилось. Что им сделал народ Израилев? Ладно бы не терпели дома, на неметчине, – это со скрипом, но можно понять, такое уже видали. А чем встали поперек советские евреи – опасливое, затертое многоязыкими соседями племя, небогатые и незнаменитые, отсиживавшиеся дома по субботам и не употреблявшие в еду мяса из посуды для молока?
Германские панцири и овчарки подминали под себя белорусские города, хозяйничали на патриархальных славянских улочках с испуганно прикрытыми ресницами резных ставен. Тяжелый колос осыпался без привычного мужицкого пригляда, бульба задыхалась под сорняками. Юрась сразу потерялся, перестал писать. Лия страшилась думать, что с ним, и не желала разговаривать с сестрой на эту тему. Если Юрасю грозила смерть, то Науму вдвойне или втройне: он и еврей, и коммунист – дважды, трижды ненавистен вермахту. Таких фрицы сразу пускали на корм стервятникам. Но супруг продолжал слать Берте бодрые письма, не жаловался, описывал фронтовые будни с тонким еврейским юмором и даже, как ни удивительно, извинялся за свое равнодушие и почти объяснялся в любви. Видимо, перед лицом настоящей смертельной угрозы второстепенное само отшелушилось, а жена и дочь выкристаллизовались в главную ценность. Берту его эпистолярные ласки не особенно воодушевляли: когда минует опасность, шелуха снова займет главное место. И вообще невелика надежда, что им еще суждено встретиться, вместе подолгу чаевничать на веранде над буйным крыжовником, когда они отбудут повинность бежать спозаранку по колхозным делам и каждый день останется только для них двоих.
Но Наум продолжал писать. В конце августа пришло коротенькое письмо, где его рука жирно подчеркнула несколько строчек: «Срочно уходите в лес до партизанов. Немцы уничтожают мойшей поголовно». Берта задумалась. Да, родные Климовичи жужжали несытыми осами после зимней спячки про гетто, про неприятие ее народа, но до конца не верилось. Как можно истреблять всех подряд? Даже волков, что задирали скот, охотники не убивали до самого последнего щенка, оставляли на развод. Природа не терпела пустоты: и волки нужны, и даже шакалы, чтобы избавлять от падали. Да, она читала в книгах про погромы в Испании, но там речь шла об иной вере: христиане против иудеев. Выкрестов не трогали и в гражданских правах не ущемляли, разве в священники да в офицеры им хода не было, но туда не больно-то и стремились. Даже название им смешное придумали – «марраны», вроде «мешумадам» [96]. Сейчас же религия отошла на второй план. И немцы, и русские вроде бы христиане, а бились насмерть. Зато славяне и азиаты – чеченцы, узбеки, татары – разного вероисповедания, а гибли в одной шеренге. Значит, дело не в религии. Тогда в чем? Неужели фюреру не нравились крупные семитские носы?
Так у кавказцев рубильники не меньше, а то и больше. Или курчавые волосы? Или обрезанные кончики? Но мусульмане тоже обрезали своих мальчиков, и ничего. С прошлого года по Белоруссии ползали шепотки, что в соседней Польше гитлеровцы всех евреев загоняли, как скот, за колючую проволоку, не кормили и заставляли работать без сна и перекуров. Из оккупированных территорий уже не шепотом, а вслух информировали, что евреям предписано цеплять на одежду желтый лоскут и не выходить на улицы, не бесить арийцев выпуклыми печальными глазами. К чему это? Если желтая тряпица спасет от гибели, то можно и поносить, а вдруг нет? Зачем евреев сажали в поезда и отправляли в Германию? За какие такие заслуги? А вдруг вовсе не в Германию и Чехию шли составы, а куда-нибудь за дальний холм, где ров под насыпью и смерть? Нет, так невозможно. Это бесцельно и бессмысленно, а немцы – люди рациональные. Но все же зачем?
Как ни пытались они с товарками найти ответ, не могли, а потом поняли, что нет разницы. Никого не переубедить, ничего не доказать. Если большие многомудрые идише не смогли, куда уж простым местечковым молочницам!
– Лия, собирайся! – Берта стояла в дверях, растерянная, непослушные вихры вылезли из-под платка, по носу рассыпались крупные капли пота, как после бани. – Мы уходим в лес. Наум приказал.
– Что значит «в лес»? Ты в своем уме? – Лия едва проснулась и с первого взгляда поняла, что сестра всю ночь просидела над письмом: глаза красные, усталые, веки потемнели, уголки большого, старательно вырезанного рта скорбно опустились вниз.
– Ты молодая красивая мейдалэ [97], тебя не пожалеют. – Берта оглядела матово-смуглую кожу, гладкую, налитую упругой свежестью шею с голубоватой прожилкой, призывно колыхавшиеся под сорочкой груди, небольшие, но круглые, тяжеленькие, как будто расстоявшиеся сдобные булочки перед тем, как нырнуть в печь. – Тебя не пропустят мимо… И Сарку… В лес уйдем.
Лия испугалась. Она не дура, сама понимала, что немец со дня на день мог вломиться в Климовичи, но хотелось отложить такие мысли в сторонку, на завтра или послезавтра. А вдруг что-нибудь случится, чудо какое-нибудь? Мало ей пропавшего без вести Юрася, еще не успела выплакаться, привыкнуть, а тут фрицы перед самым крыльцом.
