На этот раз молчание было еще напряженней, еще продолжительней. Илдей чувствовал – вот-вот острая сталь вонзится ему в шейные позвонки. Но прокричала выпь, донеслись пьяные голоса. «Эзитурэм», – крикнул проснувшийся дозорный, а никто не бросался. Это означало, что заговор удался.
– Каждый из вас будет начальником над пятью тысячами и получит по табуну хороших лошадей. Кто пойдет со мною в дикие степи, придвиньтесь! – уже другим, властным голосом приказал Илдей.
Заговорщики вылезли из кустов, сели вокруг него.
– Посмотрите, не уползла ли отсюда какая змея, если уползла, то пригвоздите ее к земле!
Через минуту раздался пронзительный крик и подошел запыхавшийся воин.
– То был Сырчак-батур! – бросил он, усаживаясь.
– Теперь, – продолжал Илдей, – вам нужно подготовить наездников, и завтра, как только духи ночи придут на землю, мы со всех сторон бросимся на шатры хакана и Кондяка, проткнем их копьями, поднимем становище и уйдем в степи. С песнями мы поскачем на юг прочь от проклятой каменной груди, которую ничем не разбить. Наездники быстро окрепнут, их руки нальются силой, и перед улусами откроются дороги счастливых походов. Все ли согласны?
– Все, – одновременно кивнули головами заговорщики.
Все смолкло, только сверчки продолжали свою неизменную песню.
В ветхой хижине перевозчика, укрытой со всех сторон седовласыми вербами, у самого Днепра, горел маленький огонек плошки. Хозяин, рябоватый средних лет мужчина, сидя на собранном в кучу неводе, строгал ножом поплавки из мягкой коры тополя, обтачивал их, сверлил дыры. Воевода Претич беспокойно шарил большими руками по столу, передвигая предметы с места на место; носком сапога подтыкал рассыпавшуюся по полу сеть, раздраженно говорил:
– Угомон их возьми совсем… Вое на мою голову… А что я могу? Один без никого. Святослав запропастился… – Он прихлопнул на щеке комара, свез до подбородка и потерял в смоляной бороде. – Эх, мать честная, ершовый парус! Вся моя дружина третьего дня капусту поливала в Чернигове, а я сам?.. – воевода минуту подумал, словно оценивая себя, прикидывая «за» и «против», – пес дворовый и только. Город свой украшаю… камнем облицовываю; если нужно – пашню вспашу, а вот стучать по медным башкам не могу, не привычен.
– И что, боярин, говоришь, о чем толкуешь? – не поднимая головы, укорил перевозчик. – Гибнут люди. Может, не упомнит никто такого гореванья на Руси, а ты толкуешь…
– Вестимо, кияне совсем извелись, – поддержал Будимир из угла, где он лежал укрытый пыльной ветошью, – детишки мрут. Я видел женку – у нее один ребенок мертвый лежит, а другому она сует в рот глиняную лепешку, «ешь!»– говорит. Слюнит лепешку и в рот пихает малышу… Помешалась…
Запыхтел, затоптался на месте Претич, давя сочные стебли душистой травы на полу:
– Дети, говоришь?.. Как же это? Да лучше меня, пса окаянного, на куски разрезать!.. Дети должны жить!
Воевода топнул ногой.
– Потише, боярин, плошку смахнешь! – заметил перевозчик.
– В городе собралось вече и решило открыть ворота, если не поспешишь на выручку, – продолжал Будимир. – Кияне теперь на все согласны.
Заныло в груди Претича.
– А старая княгиня с княжатами?.. Не сносить тебе головы, коли не вызволишь их. Ведь Святослав придет рано или поздно, – сказал хозяин.
– Да вот беда – ратников у меня не полная тысяча, – колупая присохшую к столу рыбью чешую, отвечал Претич, – а их верно раз в двадцать больше…
И он заходил по хижине шальным медведем, не зная, чем занять большие, волосатые руки.
– Всему виной бессовестный кесарь Фока, это он натравил кочевников, узнав, что Святослав надолго обосновался в Переяславце… Испугался соседства сильных…
Воевода остановился перед Будимиром, подумал минуту, спросил:
– Много, говоришь, умирают?
Тот кивнул головой, глаза его слипались, гудели конечности и пощипывала рана, к счастью, оказавшаяся неопасной; не хотелось ни о чем думать, а крепко-крепко заснуть в этой уютной хижине, где тянутся и скользят по стенам покойные тени, где в открытое окно полыхает звездный Словутич и чуть припахивает вяленой рыбой.
– Надо вызволить киевлян. Воев у меня уж больно мало. И то сколько рыскал с наказом Блуда по всей северянской земле, чтобы собрать их. Нет бойцов на Руси– все с князем ушли.
Претич опустился на заскрипевшую под ним скамью, притих. Черные блестящие глаза его уперлись в сухую чехонь, прибитую к стене ржавым гвоздем, бессильно свесились руки – теперь он уже не напоминал шального медведя. Он думал о своих детях, оставленных в Чернигове, и мысленно переносился на ту сторону Днепра – в Киев, где каждую минуту могла решиться судьба народа. Но что делать – воевода не знал.
– Рыбки бы завтра наловить да ухой угостить бояр именитых, – думал вслух хозяин, отгоняя звеневшего над ухом комара. – Вот ведь – какой махонький, а трубит во всю избу…
– А? Что ты сказал? – очнулся воевода, скосил глаза, словно два светлых месяца сверкнули из темноты.
– Комар, говорю, тьфу… и не видать самого, а вот, слышишь, трубит-то как зычно.
Воевода вскочил, потопал к окну.
– Гей! Вяченько! – загремел начальнический голос. – Вячко, ершовый парус!
Через минуту у окна появился Вячко, мокрый, измазанный грязью верзила, старавшийся держаться в тени. Воевода через окно потряс его за плечи, порывисто притянул к себе, что-то горячо зашептал на ухо. Рот Вячки растянулся в улыбке.
– Понял, ершовый парус?
– Как не понять…
– Ну и рожа у тебя, братец, вроде каблуками истоптана! Что приключилось-то?
– Мы омыться пошли к реке… и вот – на сома наткнулись под корягой в заводи, – виновато оправдывался верзила.
– Так это сом затащил тебя под корягу? Шельмец он. Ну ладно, ступай… Постель готова?
– Я, боярин, бросил на сено овчину…
– Вот, ершовый парус! Никакого почтения. Овчину бросил! Ну, беги, а не то получишь у меня по шее. Да не забудь: спозаранок…
Повеселевший Претич откинулся от окна, улыбнулся перевозчику, удивленно уставившемуся на него, подмигнул огоньку в плошке.
– Мал, говоришь, комар, а трубит громко? – рассмеялся воевода. – Вот то-то и оно…
– Да что тебя укусило? Эк, разошелся!
– Ничего… теперь спать, баиньки! – Взявшись за щеколду, Претич приостановился, сказал, не оборачиваясь: – Вот только придут ли к утру ладьи из Любеча?
Сквозь легкий полусон Будимир слышал, как зашуршали по траве его тяжелые шаги, потом они смолкли, и наступила тишина. Погас огонек, стало полутемно. Тени слились в одну мягкую, разбавленную серебристым лучом. Призывно кричала лягушка. Там, над серединой Днепра, сазаном вскинулся месяц и застыл в теплом паре и звездах брызг.
