– Все-таки я вам очень благодарна!
На это я ответил новым, не менее вежливым поклоном.
– Не лучше ли мне поискать лорда Кэрфорда, – сказал я только для того, чтобы что-нибудь сказать.
– Прошу вас… – снова заволновалась Барбара.
Был чудесный, теплый вечер; верхушки деревьев едва колыхались от ветра, и голос Барбары был так же мелодичен, как шелест листьев. Теперь она мало походила на мою спутницу в дороге, а скорее напомнила мне ту, которая говорила со мною у своей двери в гостинице Кэнтербери.
– Вы не посылали за мною, – тихо сказал я, – значит, я вам не нужен?
Она не ответила.
– Зачем вы бросили мою гинею в море?
Она молчала.
– Зачем так обходились со мною дорогой? – продолжал я. Но она и тут не промолвила ни слова.
– Зачем не послали за мною теперь? – совсем тихо договорил я.
У нее не было ответа ни на один из моих вопросов; ее взгляд выражал только желание скрыться, но меня она все-таки не удаляла, а сам я уйти не хотел. Я забыл Кэрфорда и неистового француза, забыл все окружающее.
Вдруг Барбара вынула из-за корсажа платья ту бумагу, которую спрятала от меня, и стала читать ее. Минуту спустя, она скомкала ее в опущенной руке. Она ведь обвиняла меня в дерзости, так пусть же обвиняла недаром. Я подошел и взял эту бессильно поникшую руку. Девушка не сопротивлялась; темные глаза скрылись под опущенными длинными ресницами. Мало-помалу я разогнул один за другим крепко сжатые пальцы, взял из них смятую записку, затем, не выпуская руки Барбары, расправил другой рукой бумагу.
– Вы не должны читать это! Не должны! – прошептала мисс Кинтон.
Не обращая на это внимания, я прочел записку, и с моих губ сорвался невольный крик удивления: я узнал знакомые каракули, виденные однажды в Кэнтербери. Тогда ими было написано только «в уплату за кинжал» – больше у Нелл не хватало уменья или терпенья написать. Не больше того было написано и теперь такими же кривыми, неуклюжими буквами, но и теперь, как тогда, было много значения в этих немногих словах. Настало молчание.
– Вам надо было сказать это? – наконец с упреком произнес я.
– Вы любили ее, Симон…
– Это было так давно! – с негодованием возразил я.
– Нет, вовсе не так давно! – почти сердито отозвалась Барбара.
Мы опять готовы были рассориться, и виноват на этот раз был я, резко спросив ее:
– Вы ждали здесь меня?
Я готов был ценою жизни вернуть обратно свой грубый голос, но сказанное воротить было нельзя. Глаза Барбары вспыхнули, лицо загорелось, и она тихо шепнула:
– Я… не смела надеяться, что вы придете.
– Простите, простите меня, Барбара! – горячо воскликнул я. – И вы думали, что я мог бы не прийти!
Настало новое молчание.
– А… вы… давно ли вы… – начал я.
Мисс Кинтон протянула ко мне руки и, мгновенье спустя, была в моих объятиях, спрятав лицо у меня на плече. Но вот милые, темные глаза снова засияли предо мною; в них больше не было ни смущения, ни сомнений: они горели любовью и счастьем.
– Всегда, всегда! Всегда! – повторяла она, и, казалось, вся ее душа была в этом одном слове. – Но я никогда не созналась бы в этом, – продолжала она, – я поклялась, что ты этого никогда не узнаешь. Симон, помнишь, как ты уехал отсюда?
Как видно, мне предстояло теперь играть роль кающегося!
– Тогда я был слишком молод, чтобы понять… – начал было я.
– Я была моложе, – возразила Барбара. – Правда, тогда я еще сама не знала. Не знала ни в Дувре, ни когда мы были на море. Ах, Симон, уже тогда, когда я бросила в воду твою монету, ты должен был понять!
– Ей-Богу, в этом трудно было увидеть любовь, моя дорогая, – рассмеялся я.
– Хорошо, что там не было ни одной женщины, чтобы объяснить тебе это, – сказала Барбара. – Я не знала этого и в Кэнтербери… Симон, что привело тебя к моей двери в ту ночь?
Я ответил ей просто и откровенно, пожалуй, более откровенно, чем это следовало:
– Нелл позвала меня, и я пошел за нею.
– Ты пошел… за нею?
– Да. Но я услышал твой голос, и он остановил меня.
– Мой голос? Что же я говорила?
– Ты только напевала песенку; я остановился, услыхав ее.
– Почему ты тогда же ничего не сказал мне?
– Я боялся, моя дорогая.
– Чего же? Чего?
– Конечно, тебя! Ты была так жестока тогда ко мне!
Головка Барбары приблизилась ко мне, и в тишине ночи прозвучал застенчивый, робкий поцелуй.
– Ты целовал ее тут, на моих глазах, в моем собственном парке! – снова отодвигаясь, промолвила она.
Я выпустил ее из своих объятий и, опустившись на одно колено, смиренно спросил:
– Могу ли я поцеловать твою руку?
Она поспешно сама поднесла ее к моим губам.
– Зачем она написала мне? – спросила Барбара.
– Этого я не знаю, душа моя.
– Но я знаю, Симон. Она любит тебя.
– Едва ли; в этом не было бы никакого смысла; я думаю…
– Нет, Симон, говорю тебе – она любит тебя!
– Я думаю скорее, что ей просто было жаль…
– Не меня ли? – горячо промолвила Барбара. – Мне не надо ее сострадания!
– Тебя? – с негодованием сказал я, несмотря на то, что сам только что предполагал именно это. – Почему? Нелл не осмелилась бы на это.
– Конечно, – многозначительно подтвердила Барбара.
– Разумеется! – горячо поддержал я.
Рассуждая теперь хладнокровно, я спрашиваю себя, зачем Нелл написала Барбаре, та самая Нелл, для которой и малейшее послание было немалым трудом, и почему она писала Барбаре, а не мне? Зачем было не написать: «Симон, она дурочка! Она тебя любит!», – вместо того, что прочитал я: «Хорошенькая дурочка! Он тебя любит!» Не буду разбирать это, но думаю, что Нелл написала именно из жалости к Барбаре, что та столь упрямо не хотела допустить.
– Да, она жалела тебя, а потому и написала; она любит тебя, – настаивала Барбара.
Я не возражал, наученный горьким опытом, а тотчас же спросил:
– Скажи мне, почему ты не хотела, чтобы я виделся с Кэрфордом?
– Теперь ты можешь сколько тебе угодно видеться с ним, Симон! – улыбнулась она.
– А между тем несколько минут тому назад…
– Несколько минут тому назад! – с упреком повторила Барбара.
– Нет, нет, целую жизнь тому назад ты ни за что не хотела, чтобы я видел его.
– Потому что… он знал, я ему сказала… Как только я могла сказать ему! – в раздумье промолвила Барбара и сейчас же добавила: – Нет, как я не сказала целому свету! Должно быть, у меня на лице была написана моя любовь.
– Нет, она была скрыта очень тщательно; на лице ничего не было видно, – искренне ответил я, но Барбара думала иначе.
