XXII. ПАПАША ГОРЕМЫКА
Уровень воды в Марне поднялся из-за постоянных дождей; река разлилась, сделавшись желтой и мутной. Для рыбаков настала прекрасная пора: рыба поднялась из глубины и плавала у берегов либо на затопленных участках земли.
Все, кто только мог держать в руках удочку, воспользовались удачным моментом и пропадали на реке с утра до вечера, а порой и с вечера до утра, с наслаждением предаваясь любимому занятию.
Франсуа Гишар тоже принимал участие в состязании с рекой: будучи одним из самых азартных игроков, он пытался заглушить свое горе с помощью труда и развлечения.
Хотя старик лег спать почти в три часа ночи, на рассвете он уже вышел из дома и медленно побрел вдоль берега, ибо, как говорил Матьё-паромщик Юберте, его руки стали слишком слабыми, чтобы бороться с течением.
Кроме того, расставляя свои снасти, рыбак по-прежнему принимал меры предосторожности.
Папаша Горемыка не заблуждался относительно теперешнего благодушия г-на Батифоля; чеканщик подпускал соседа к реке исключительно потому, что надеялся выведать некоторые его излюбленные места, в чем якобы и заключался весь секрет невероятной удачливости, которую молва приписывала старому рыбаку.
Поравнявшись с Шампиньи, Франсуа Гишар отвязал свою лодку, пришвартованную у берега, отчалил и принялся вытаскивать из воды первый вентерь.
Рыбак был один и потому не мог, занимаясь делом, в то же время бороться с течением при помощи вёсел; поэтому, добираясь до очередного места, где находились его орудия лова, он сначала внимательно обозревал окружающую местность, втыкал в дно реки два длинных шеста, окованных железом, чтобы закрепить лодку на месте, а затем принимался шарить в воде багром в поисках снасти.
Папаша Горемыка миновал остров Сторожей и собрался поднять на поверхность свой третий вентерь, как вдруг остановился, весь дрожа.
Его крюк уперся во что-то, встретив странное сопротивление, и умудренный опытом старик немедленно догадался, в чем дело.
Он понял, что сейчас вытащит из воды утопленника.
Рыбак поднял багор, и на поверхности показались и стали кружиться в водовороте складки белого одеяния.
Увидев женское платье, старик почувствовал непонятный страх и ненадолго замер.
Он отвернулся и уже хотел отправить труп, чей бы он ни был, обратно на дно реки, но, внезапно передумав, наклонился к воде, схватил тело утопленницы за пояс, поднял и положил в лодку.
Затем старик встал перед покойницей на колени и уставился на нее безумным взглядом.
Щеки его стали мертвенно-бледными, по лбу струился пот.
Это была Юберта!
Дед сразу же узнал свою внучку, хотя ее белокурые волосы, обвившись вокруг головы, закрывали лицо; впрочем, как только багор нащупал мертвое тело, неистово забившееся сердце подсказало рыбаку, что это была она.
На лице Юберты, казалось, застыла тихая улыбка; в руках у нее были увядшие цветы — тот самый букет, который она, как Офелия, собирала у реки, когда услышала голос Ришара.
Франсуа Гишар не мог оторвать взгляда от покойной, в то время как его лодку уносило течением; рыбак не замечал, что вслед за ним по берегу бежали люди, к которым вскоре присоединились крестьяне, работавшие в поле.
Отбросив мокрые волосы внучки, старик вытер ее перепачканное тиной лицо; он водил рукой по ее глазам, пытаясь их открыть, по ее губам, стараясь их закрыть; казалось, он воскрешал в памяти родные черты, которые любовь запечатлела в его душе.
Наконец, лодка с телом Юберты поравнялась с окраиной деревни — та самая лодка, в которой прошло детство утопленницы, в которой она провела восемнадцать лет, в которой она пела и смеялась.
Все не занятые делом жители Ла-Варенны бросили свои дела и сбежались на берег.
Франсуа Гишар причалил напротив своего дома.
Люди хотели помочь старику перенести туда внучку, но он отказался от предложенной помощи, не желая, чтобы кто-нибудь прикасался к дорогим его сердцу останкам.
Открывая дверь ногой, рыбак остановился и, прижавшись губами ко лбу внучки, которую он держал в руках, произнес:
— Теперь ты можешь покоиться на ложе, где умерли твои мать и бабка; ты заслужила это своими муками, бедное дитя!
Старик положил Юберту на кровать и запер за собой дверь.
Вечером Матьё-паромщик отважился зайти к рыбаку, чтобы узнать, не нужно ли еще чего-нибудь его старому другу.
Юберта лежала на широкой кровати под саржевым балдахином, освещенная небольшой лампадой, которая висела над ее головой.
Напротив сидел ее дед; он держал одну из холодных как лед рук внучки и напряженно, жадно вглядывался в посиневшее лицо покойной.
Старик поблагодарил Матьё и, поскольку тот продолжал настойчиво предлагать свою помощь, сказал:
— Да, окажи мне одну услугу. Сходи в Париж и расскажи господину Валентину о том, что случилось, а затем попроси его прийти завтра на похороны Юберты. Я уверен, что господин Валентин, как и я, скажет тебе за это спасибо.
Матьё, которому предстояло проделать туда и обратно девять льё, не стал возражать и немедленно ушел. Гонец вернулся около трех часов ночи и нерешительно сообщил папаше Горемыке, что, когда он пришел в Париж, гробовщики заколачивали гроб, в котором лежал г-н Валентин.
При этом Матьё добавил, что похороны должны были состояться на следующий день, в одиннадцать часов утра.
Казалось, папаша Горемыка не слушал слов паромщика, однако он услышал их, поскольку ответил:
— В тот же самый час, что Юберта! Бедные дети!
На следующий день, в половине одиннадцатого утра, траурная процессия двинулась в путь от хижины Франсуа Гишара. Старик сам положил Юберту в гроб и следовал за гробом до сен-морского кладбища, где покоились мать и бабушка девушки.
По дороге он не проронил ни единой слезинки и наблюдал за всем ходом погребения с мрачным спокойствием, наводившим ужас на немногочисленных соседей, которые его сопровождали.
По-видимому, глаза рыбака исчерпали весь запас своих слез; лишь его воспаленные веки были огненного цвета, как железо после кузнечного горна.
Когда комья земли застучали по крышке гроба с тем особенным звуком, который невозможно забыть, если услышишь его хотя бы раз, Матьё хотел увести своего старого друга.
— Еще рано, — возразил тот.
Старик подождал, пока могилу не засыпали.
Затем он преклонил колени и благоговейно поцеловал холмик, указывавший то место, где Юберта обрела вечный покой, и, повернувшись к собравшимся, сказал:
— Поистине, теперь вы можете звать меня папашей Горемыкой.
* * *
Следующей ночью обитатели прибрежных домов были разбужены неким зловещим светом, видневшимся посреди реки и озарявшим все ее течение. Все побежали на берег и увидели пылающую лодку Франсуа Гишара: рыбак собрал сети, верши и вентеря — одним словом, все свои снасти — и поджег их.
