и сверстники считают эти беседы чем-то постыдным. Тем самым Павсаний, с одной стороны, признает возможность «пошлых» (гомосексуальных) влечений, а с другой – свидетельствует о том, что к ним отношение было далеко не лояльным.
То, что Павсаний считает утонченностью, мы бы расценили как крайнюю форму несдержанности. Нас бы шокировало, если мы увидели, что кого-то переживание любви побуждает валяться у дверей возлюбленной. Согласно Павсанию, это не может вызывать осуждения. Но при одном условии: подобное поведение должно быть попыткой угождения достойному человеку и достойным образом. То есть, некий морально-нравственный фон предопределяет оценку любого поступка. Кроме того, объектом влюбленности должно быть не тело, а душа. Ибо тело любит больше пошлый поклонник. Он же и непостоянен, потому что непостоянна красота тела.
Тем самым Павсаний утверждает позитивную оценку постоянства любви (дружбы) на всю жизнь. К этому добавляется избирательность: предпочтение положено оказывать одному поклоннику. Кроме того, обычай требует «испытывать» поклонника, уклоняясь от его домогательств. Позорно как быстро уступать поклоннику, так и отдаваться за деньги или политическое влияние. Эти мотивы считаются низменными, поскольку подобные мотивы преходящи и «на их почве никогда не вырастает благородная дружба». В данном случае Павсаний говорит именно «дружба».
Рассуждая о полезности «рабства ради совершенствования», Павсаний уточнят, о чем он толкует. В описанных им отношениях слово «любовь» связано добродетелями: стремлением усовершенствоваться. При этом юноша в этих отношениях стремится к дружбе со старшим партнером (представим себе устранение сексуального мотива, который у Павсания все-таки присутствует) и с целью приобщиться к мудрости, образованности и доброте. В целом «любовь небесная» требует заботы о нравственном совершенстве (и тем самым сексуальный момент у Павсания отходит на второй план).
Пантеизм (Эриксимах)
За мифической и этической интерпретациями любви следует речь Эриксимаха – пантеистического свойства, предполагающая, что Эрот присутствует всюду. При этом свою очередь говорить вынужден уступить Аристофан, которого разобрала икота, и в повествовании образуется краткая заминка с обменном бытовыми репликами. Казалось бы, совершенно излишними, чтобы сохранять их в пересказе. Скорее всего, здесь налицо скрытая характеристика Аристофана, который был поставлен речью Павсания в какое-то неловкое положение, узнав критику своего поведения в отвлеченных рассуждениях. Поэтому ему пришлось сделать паузу, чтобы собраться с силами, и чтобы его речь не стала двусмысленной. Именно это обстоятельство и предпочел сохранить Платон в своем пересказе.
Эриксимах подхватывает тему, затронутую Павсанием, замечая, что тот ее не вполне удачно закончил. Действительно, Павсаний ушел в сторону от темы, обращаясь к проблеме добродетели. Как врачеватель Эриксимах сообщает свой вывод из практики: Эрот живет «не только в человеческой душе и не только в ее стремлении к прекрасным людям, но и во многих других ее порывах, да и вообще во многом другом на свете – в телах любых животных, в растениях, во всем, можно сказать, сущем». Эрот оказывается везде присутствующим, причастным ко всем делам людей и богов.
В отличие от Павсания, Эриксимах обращается к природе тела: в здоровом теле здоровый Эрот. Ибо здоровое и больное непохожи, а значит, стремятся к непохожему. А дело врачевателя – «угождать хорошему и здоровому началу» и противодействовать безобразному. Врачевателю необходимо различать среди вожделений тела прекрасные и дурные, создавая нужные вожделения там, где они должны быть, и удаляя ненужные. Но этого мало. Эриксимах видит подчиненность Эроту также гимнастики, земледелия и музыки. «Музыкальное искусство есть знание любовных начал, касающихся строя и ритма». И здесь, как утверждает оратор, необходима умеренность, и тогда удастся избежать двойственности любви, о которой говорил Павсаний. Потому что всюду присутствуют оба Эрота, и их нужно принимать во внимание. Когда противоположными началами (например, теплом и холодом, сухостью и влажностью) овладевает «умеренная любовь», то они сливаются друг с другом гармонично и это приносит людям, животным и растениям пользу. И это видно на примере климата. Если же погода попадает под власть Эрота-насильника, он все губит и портит. Также и «всякое нечестие возникает обычно тогда, когда не чтут умеренного Эрота, не угождают ему, не отводят ему во всем первого места, а оказывают все эти почести другому Эроту, идет ли речь о родителях – живых ли, умерших ли – или о богах». Гадания и жертвоприношения позволяют «следить за любящими и врачевать их», гадание – «творец дружбы между богами и людьми, потому что оно знает, какие любовные вожделения людей благочестивы и освящены обычаем».
Эриксимах находит-таки единственного полезного Эрота, «который у нас и у богов ведет ко благу, к рассудительности и справедливости, – этот Эрот обладает могуществом поистине величайшим и приносит нам всяческое блаженство, позволяя нам дружески общаться между собой и даже с богами, которые совершеннее нас».
Получается, что Эриксимах приходит к монотеизму: все в мире определяется Эротом – двумя его разновидностями. Все плохое определяется «плохим Эротом», все хорошее – «хорошим Эротом». Тогда всякий смысл в прочих богах исчезает: они все зависимы от Эрота.
Сатиризм (Аристофан)
Путаная речь Эриксимаха как нельзя лучше предваряет речь Аристофана, который доводит рассуждения до абсурда, фактически насмехается над философскими и мифологическими понятиями об Эроте и обо всем предмете беседы.
Прочихавшийся Аристофан сразу начинает шутить, как и положено комедиографу, но Эриксимах предупреждает его от зубоскальства. Аристофан напускает на себя серьезность и обещает постараться не стать посмешищем. Он решительно собирается объяснить мощь Эрота, потому что Эриксимах и Павсаний об этом сказали недостаточно. При этом Аристофан забывает Федра, который начал состязание в красноречии. Хотя именно Федра Аристофан и собирается опровергнуть, представив любовь не чем-то божественным, а остаточным явлением после эпохи, когда человек был целостной личностью.
Аристофан как будто придумывает на ходу некую человеческую предысторию, когда люди были трех полов: не только мужчины и женщины, но и андрогины, соединявшие в себе признаки обоих полов. Всем этим существам дается фантастическое описание: «Тело у всех было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно одинаковых; голова же у двух этих лиц, глядевших в противоположные стороны, была общая, ушей имелось две пары, срамных частей две». Передвигался андрогин свободно в любую сторону, но если торопился, то шел колесом: «Занося ноги вверх и перекатываясь на восьми конечностях». И был этот «третий пол» настолько мощным, что пытался даже взойти на небо и напасть на богов. Последнее побудило Зевса к задумке, о которой Аристофан рассказывает в стиле анекдота, приводя будто бы подлинные слова Громовержца: «Я разрежу каждого из них пополам, и тогда они, во-первых, станут слабее, а во-вторых, полезней для нас, потому что число их увеличится. И ходить они будут прямо, на двух
