собольими покрывалами.
— Так и поедем, Федюня. Устал я изображать из себя отверженного и сильно скорбящего.
— И правильно.
Я хмыкнул и покрутил головой.
— Плохая была выдумка. Кто тебя надоумил так ехать?
Царь нахмурился и посмотрел на меня из-под насупленных бровей. Потом хмыкнул и дёрнул головой.
— Да получается, что снова меня англичане запутали.
— Как-так? — спросил, усмехнувшись, я, и хриплым голосом продолжил: — Шо, опять?!
Царь улыбнулся. Он знал эту шутку. Я как-то рассказывал его семейству историю про старого волка и собаку, изгнанную со двора. Слушали они: и царь, и царица, и оба их сына, с интересом, а я рассказывал в «лицах» с изменением тембра голоса и песнями.
— Опять, Федюня.
— Не поймёшь ты никак, государь, что у англичан нет друзей, а есть только денежные интересы. И что все их слова нужно даже не делить на восемь, а умножать на ноль. И как они тебя надоумили на такое непотребство?
— Почему «непотребство», скажи?
— Просто всё, как всё великое. Христос как въезжал в Иерусалим на осле?
— Ну, как? Как обычно. Верхом и… А-а-а… Я понял! Вот же бесовские отродья! Антихриста из меня сделали!
Я хмыкнул и покрутил головой.
— Не-не… Всё самостоятельно, государь-батюшка, ты решил. Просто они создали иллюзию, на которую ты «повёлся».
— Откручу я им, когда-нибудь головы! Ох откручу!
Иван Васильевич разгневался и долго ещё тихо матерился, кряхтел и ёрзал в санях. Благо, что сани действительно были большими, а сидели мы под разными накидками и поэтому он меня ногами не задевал, но пинался по закраинам саней люто.
— Кого в жёны сватают? — спросил я совершенно нейтральным голосом.
Иван Васильевич вздохнул, потом бросив взгляд на меня и тут же отведя его в сторону, сказал:
— Послы в Польше давно ведут переговоры с Сигизмундом-Августом о моей женитьбе на его сестре Катерине Ягелонке. В октябре месяце послы смотрели её…
— Не отдаст польский король за тебя свою сестру.
— Почему? — даже обиделся Иван Васильевич.
— Ему не нужен с тобой мир — это раз, и ему нужен с кем-то союз против тебя — это два и он не хочет, чтобы после его смерти Польша отошла России по брачному договору — это три. Есть, наверное, и четыре, и пять, но достаточно и этого. Так что даже не задумывайся и не позорь своё имя отказом.
Царь «пожевал» губами, намереваясь возразить, но, видимо, не нашёл аргументов и снова уставился в снежную даль. И лишь спустя некоторое время он, глядя на текущую мимо него «воду» снежной долины, прерываемую островками близко к дороге подбиравшимся островкам одиноких деревьев и небольших рощиц, совершенно успокоился.
— Значит, как ты всегда говорил, не смотри на запад, смотри на восток?
— Да, государь. Там нет тебе покоя, любви и дружбы. С востока любви тоже нет, но хоть есть дружба. Там ты многим нужен, чтобы с тобой дружить. Например Темрюк, Бекбулат. Они не предлагали своих дочерей?
— У Бек-Булата нет дочерей. А так бы, да, я бы с ним породнился. Он чингизид. Вся «Орда» сейчас под ним. С ним у нас мир-дружба. Его сына Саин-Булата я на Касимовское ханство посадил. Темрюк сразу предложил своих дочерей. Передал, что могу забрать их всех сразу и взять ту, которая понравится хоть второй, хоть пятой женой.
Царь рассмеялся, но потом сразу сделался серьёзным.
«Моменто море [26]», — подумал я.
— Была у меня шальная мысль, сделать их тайными наложницами. Думал их в тех палатах, что тебе отдал, поселить. Как раз для гарема подходят, не считаешь?
— Ну… Может быть, может быть… И как?
— Передумал. Меня и так тогда во многих грехах винили, а я на церковников-стяжателей зол был, что они на соборе не согласились монастырские земли отдать в казну.
— А-а-а… Ну да, ну да… Слышал о таком.
— Это десять лет назад было, что ты мог слышать?
— Слышать — не видеть, можно и позже.
— Что? А-а-а… Ну да… Грек рассказал, — сказал и скептически хмыкнул царь.
— Тебе все сто статей собора пересказать?
— А, ну тебя, — махнул на меня Иван Васильевич. — Тебя не переспоришь.
— Так я с тобой, государь, и не спорю. Рассказывай про свой гарем. Интересно.
Он недоверчиво, словно недовольный попугай, вздёрнул правую бровь и глянул на меня.
— Да это я злил их только. Тогда я Сильвестра слушал. Тот всё про нестяжание говорил, а сам, падла [27], торговал с иноземцами, и аки змей искушал мою Настюшку дорогими тканями заморскими, да мастерицами английскими. Через тот товар и травил её.
— Вряд ли он травил. Ткани ему англичане продавали, зная для кого он их берёт. Вот, где корень зла.
Я посмотрел на помрачневшего Ивана Васильевича и вернул разговор в прежнее русло.
Так, что про дочерей Темрюка?
— Салтан-Кул уже подходил с предложением послать сватов. Вон он с моим знаменем едет.
Царь показал на статного молодого воина, едущего верхом на вороном жеребце и поддерживающего полутораметровый шток с длинным прямым и скошенным вверх полотнищем, в центре которого изображался Спаситель, а на скосе — Ангел на крылатом коне.
— Одна у него сестра не замужняя осталась, самая младшая. Ей пятнадцать сейчас. Старшую Бек-Булат за себя взял ещё десять лет назад. Она ему одних сыновей рожала, да мало кто из них выжил. Вот и мои выживут ли?
— Чьи? Её, или Анастасии?
Царь снова нахмурился. Что-то расстраиваю я его часто…
— Настины.
— Выживут, — уверенно сказал я. — Тебя переживут.
— А мне сколько жить? — вдруг спросил он, глядя в снежную даль и, вроде, как бы, не обращаясь ко мне конкретно.
— Ещё двадцать пять лет проживёшь, — сказал я.
— Значит, успею увидеть, как наследники вырастут?
— Успеешь, — подтвердил я и вздохнул.
— Чего вздыхаешь, провидец? — скривившись, спросил он. — Тяжка твоя доля?
— Тяжка, государь-батюшка.
— А я сразу тебя понял, Федюня. Понял, что ты видишь то, что другим не дано — будущее. А знаешь, как понял?
Он смотрел на меня пристально-пристально, словно пытался проникнуть взглядом своих тёмно-серых сейчас глаз в мою суть. День был солнечный и глаза уставали от отражённых от снега лучей дневного светила. Но мне хотелось их закрыть не от солнца, а от напряжённого взгляда собеседника. Я кивнул.
— Потому, что ты точно знал, когда царица умрёт! И это не из-за предсказания волхвов. Ты сам знал «когда», и был рад, что Настя пережила этот день! Но потом я увидел твоё страдание, когда ты понял, что спасти её не сможешь и горе, когда это всё произошло.
