рудники и обеспечило горнякам льготы и существенное повышение заработной платы.
Коренные жители Боливии, чьи крестьянские общины теряли земли на протяжении нескольких поколений, взяли инициативу в свои руки, и это позволило МНР провести серьезную земельную реформу. Почти 60 000 бедных семей получили право на земельный участок для ведения сельского хозяйства. Еще одним важным шагом революционного правительства (без сомнения, помнящего о событиях в Гватемале) было сведение мощи боливийской армии к тени прошлой силы.
Однако революционные перемены не лучшим образом сказались на уровне жизни среднего класса. Крестьяне, получившие землю, теперь лучше кормили свои семьи и на городской рынок отправляли меньше продуктов. Цены, разумеется, росли. Улучшение условий для работников горнодобывающих компаний сократило прибыль основного экспортера Боливии. Более того, поскольку переработка олова полностью оставалась за пределами страны, а нефтеперерабатывающие заводы удерживали цены на олово на максимально низком уровне, рудники начали работать себе в убыток. Вследствие этого выросло влияние более консервативной части МНР, а помощь США еще больше укрепила их позиции. В долгосрочной перспективе политика «конструктивного взаимодействия» с боливийской революцией оказалась более эффективной, чем интервенция в гватемальском стиле. Боливийские крестьяне и шахтеры по-прежнему получали заслуженную землю и заработную плату, а правительство страны держалось подальше от Советской России.
По мере наступления 1950-х боевые линии холодной войны начали влиять на все, что происходило в Латинской Америке, даже на литературу. Собственно, литература в регионе всегда была политической, и во время холодной войны большинство авторов стояли на стороне левых.
Яркий пример – самый популярный поэт Латинской Америки XX века, нобелевский лауреат Пабло Неруда, страстный, экспансивный, демократичный и искренний. Его «Двадцать стихотворений о любви и одна песня отчаяния» (1924) до сих пор остаются среди самых известных и читаемых на испанском языке. Величайшей темой Неруды была сама Америка – в основном Испанская Америка, – но он путешествовал по всему миру. Как и Габриела Мистраль, Неруда был удостоен Нобелевской премии. В период с 1927 по 1945 год он поочередно становился консулом в странах Азии, Европы и Америки. Можно сказать, что такого рода дань литературному таланту – одна из латиноамериканских традиций. Сердце Неруды было с «народом», что в Латинской Америке середины XX века означало поддержку революционеров, и действительно, после Второй мировой войны он вернулся в Чили и посвятил себя революционной политике. В 1945 Неруда был избран сенатором от Коммунистической партии Чили. В 1950-х и 1960-х, когда в Латинской Америке разразилась холодная война, репутация великого поэта достигла пика.
Аргентинец Хорхе Луис Борхес, еще один литературный гигант с международным авторитетом, представляет собой интересный контраст с Нерудой. Так же, как у Неруды и многих других латиноамериканских авторов, у Борхеса было немало связей в разных странах. Он провел несколько лет в Швейцарии, учился в Кембридже, переводил с немецкого, французского и прежде всего с английского языка. Борхес любил английский и даже немного писал на нем. Но в остальном знаменитый аргентинец был замкнутым человеком, книжным червем – полной противоположностью хаотичного и громкого Неруды. Борхес родился в Буэнос-Айресе и редко покидал город надолго. Большую часть своей жизни он был слеп. Его мир был частным призрачным театром «Вымыслов» и «Тигров снов» – таковы названия двух из множества его произведений. Литературными мотивами Борхеса были деревенские гаучо и шумные бедные кварталы Буэнос-Айреса, ему нравились темы аргентинской национальной литературы, однако он не был «человеком из народа» и сочувствовал военным в их долгой борьбе против Перона. Тем не менее рассказы Борхеса оказались настолько новаторскими для своего времени, что его литературное влияние, пожалуй, превысило влияние Неруды. Есть даже мнение, что Борхес так и не получил Нобелевскую премию только из-за своих непопулярных правых взглядов.
После 1950-х латиноамериканские националисты все чаще принимали марксистский взгляд на историю и будущее. Влиятельные поэты, писатели, художники, исполнители народных песен и социологи, не говоря уже о студентах, находили способы выразить марксистское революционное видение. И они делали это как раз тогда, когда антикоммунизм стал главным императивом политики США в отношении Латинской Америки.
Рост популярности марксистской идеологии среди латиноамериканских националистов не имел ничего общего с Советской Россией – далеким, бесполезным и невдохновляющим союзником. И более убедительной, чем где-либо еще, марксистская мечта об идеальном будущем без неравенства и несправедливости в Латинской Америке не была. Но именно марксистский исторический анализ имел смысл для латиноамериканских националистов, стремящихся демонтировать неоколониализм. Марксистский взгляд на капитализм, подчеркивающий классовую эксплуатацию, многим казался подходящим описанием для исторического опыта Латинской Америки. Ленинская теория империализма, предполагающая, что привилегированный класс угнетенных стран получает выгоду от сотрудничества с имперским планом, также казалась вполне верной. В 1950-е марксизм стал ассоциироваться с националистической борьбой за деколонизацию и самоопределение. И хотя империалистические США ненавидели и боялись его, многие латиноамериканцы сочли это лишь дополнительным стимулом для его изучения.
Марксистский диагноз проблем Латинской Америки заключался в несправедливости – не в местечковых неправильных выборах и плохих решениях, но в несправедливости, вплетенной в ткань общества, основанного на завоеваниях и веками считавшего неравенство единственной нормой. Быстрый рост населения и урбанизация привели к массовой нехватке товаров первой необходимости. Дети на улицах, целые кварталы, построенные на свалках, – число погибших было (и остается) невыразимым. Прогноз был мрачный, и марксизм рекомендовал простое лечение: революцию. Не просто новое, лучшее правительство, свергнувшее коррумпированное старое, а полную перетасовку социальной колоды, которая низвергла бы зажиточных и влиятельных людей, так долго привилегированных вопреки страданиям других (и, что хуже всего, за их счет), и перераспределение богатства между всеми. Социал-революционеры без колебаний конфисковывали состояния, добытые эксплуатацией поколений рабов и должников-пеонов, и считали транснациональные корпорации США всего лишь новой версией испанской и португальской империй, точно так же выкачивающей богатства из «вскрытых вен Латинской Америки» [62]. Аспирин не вылечит этот рак, считали революционеры-марксисты. Ситуация требовала немедленной операции.
Аргентинский студент-медик, позже известный как Че Гевара [63] (его настоящее имя было Эрнесто), в начале 1950‐х пришел именно к такому выводу. Бунт был у него в крови. Его мать приобрела репутацию радикалки, нагло покуривая сигареты на публике. Че считал, что бедность в Латинской Америке связана с мощнейшей международной империалистической системой экономики и ею поддерживается. Жертвы этой системы, к которым Че относил все страны Латинской Америки, могли освободиться только сообща. Проявлять свое «интернационалистское» призвание он начал с тысячемильного путешествия на велосипеде, чтобы своими глазами увидеть бедность и угнетение коренных народов Анд. Узнав о вдохновляющих реформах Арбенса в Гватемале, Че принял в них живейшее участие. Когда в 1954
