— Очень мило, но я ожидала большего. А покажите мне ваш кабинет!
Филимонов сделал неопределённый жест руками. Подумал: «А почему же, доченька, ты должна была чего-то ожидать?» — но язык плохо слушался, ноги стояли нетвёрдо, — понял: становится пьян и в этом состоянии ему лучше молчать.
Повёл девушку в кабинет. Она и здесь обошла стены, трогая пальчиком обои, кокетливо села в кресло за письменным столом, крутнулась вправо, влево, словно показывая себя Филимонову. Замшевая юбочка лишь символично прикрывала пышные ноги, и Филимонов укоризненно качал головой: «Молодёжь нынче… совсем потеряла стыд». Наточку забавлял мешковатый дядя, названный кем-то большим учёным; было грустно и обидно сознавать, что именно он, ничем не примечательный, некрасивый и даже как будто неинтеллигентный, занял место её дедушки. И ей хотелось сделать Филимонову больно, сказать какую-нибудь грубость, уязвить…
— Кабинет у вас голый, пустой. Вот у дедушки… там много книг, разных интересных вещей.
Филимонов вновь развёл руками. В голове слышал шум — сладкий, далёкий, будто где-то бежали люди, кричали, или высоко в небе плыли облака и звенели, жалобно, призывно, словно звали на помощь. «Что он мне наливал?» — думал, поворачиваясь к двери в надежде увидеть Папа.
— Вам плохо? Вы бледный! — сказал Пап. Взял под руки и повел к выходу.
У подъезда их ожидала «Чайка». Поехали. Мимо проплывали «Волги», «Жигули», мелькали мотоциклы, велосипеды. «Чайка» шла на большой скорости, но Николай не чувствовал движения, не слышал шума мотора. «Его нет… шума. Двигатель мощный, работает без шума».
Остановились рядом с озером на зелёной поляне. От берега к нему направлялся Пап — в плавках, каких-то невообразимо нарядных плавках. Шёл медленно, переваливаясь с ноги на ногу — как медведь. И волосатый… как медведь. Боже! Как он толст и безобразен. Вот он оглянулся назад и кому-то машет рукой. Там, за его тушей, — люди. Стоят, лежат, загорают. От них отделился тонкий, длинный — с фотоаппаратом. Дверцу отворила Наточка, подаёт руку:
— Пойдёмте! Вон там, у дуба, хорошее место.
Два-три лёгких изящных движения — кофточка, юбка падают словно крылышки бабочки. Она стоит перед ним в купальном костюме — прекрасная, как майское утро. Глаза широко раскрыты, похожи на синий вечер. Жаркое солнце окончательно его разморило, и он уснул. Проснулся вечером. Шофер подошел к нему, сказал:
— Поедемте, Николай Авдеевич?
— Да, да, поедем.
По дороге домой Николай сидел в том же левом углу, молчал. Голова немного прояснилась, и он смутно перебирал в памяти всё, только что происшедшее. Мелькали перед ним лица гостей, заявившихся с Папом, слышались обрывки речей. Все, кроме Папа, были ему незнакомы. «Это хорошо… что незнакомы. Хорошо. Вот только женщина с белыми волнистыми волосами… Где я её видел раньше?» О Наточке думал с чувством смутного стыда и досады. Молодая… Совсем юная девица. Являлась томившая сердце тревога: Пап подстроил. Проклятый толстый боров! И являлось твёрдое убеждение: Папа ни на порог! Подальше от него, подальше.
Один в огромной квартире Филимонов в эту ночь спал мертвецки. Проснулся в одиннадцать часов — небывалый случай! Чувствовал себя скверно: голова не то чтобы болела, в ней ощущался прерывистый, накатывающий толчками зуд, и слышалась зияющая пустота. Дай ему сейчас задачку на десятичные дроби — не решил бы. Прошёлся по комнатам, вспомнил: сегодня воскресенье. Стало легче. Пошёл в ванную, принял прохладный душ. Не сразу отыскал кухню, заварил чай, выпил несколько чашек — без сахара, один чай — крепкий, душистый. И услышал, как в висках застучала кровь.
Вспоминая вчерашний инцидент, думал о Папе: «Мерзавец! Это он подстроил. Он!» В бессильной досаде сжимал кулаки и почти вслух повторял: «Так тебе, дураку, и надо, так и надо — не води дружбу с тёмными людьми». Подспудно зрела, обретала почти физические черты решимость: гнать Папа, не подпускать к себе на версту. Смутно припоминал лица гостей, ни на одном из них не задерживался, — одна только женщина с белыми волнистыми волосами стояла перед глазами, загадочно плутовато улыбалась. Являлась мысленному взору Наточка, но ничего, кроме стыдливого угрызения совести, он при мысли о ней не испытывал.
Позвонил Ольге. «Не знает ли о вчерашних проказах?» Трубку снял отец.
— Ты, Николай? Ольги нет дома. С тех пор, как ты стал директором, работает без выходных. Замучил девку!
— Я отдыхаю. Вчера и сегодня — решил немного развеяться.
— Вот-вот! Себя не забыл, а сотрудники…
— Не знаю. Не просил её выходить.
— Ты не просил, а Федъ насел как медведь. Удружил ты ей начальничка: садист какой-то! Вечерами допоздна держит, выходных не даёт. Давно тебя не видал. Начальником стал — так и носа не кажешь.
Неприятно кольнула совесть: Федь на работе, и Ольга, и Вадим. Федь и раньше был лют на дело, но теперь, когда занялся импульсатором, и совсем не выходит из института. Филимонов поручил Федю главную часть проблемы: совершенствовать механизм воздействия лучей импульсатора на цветные металлы; и Федь, со свойственной ему увлечённостью, с головой ушёл и увлёк сотрудников в новую для них работу.
Вадим Краев, несмотря на все уговоры, оставался в галкинском секторе — там он преследовал какие-то свои цели — но по вечерам и в выходные дни трудился у Федя, сделавшись и тут ближайшим сотрудником руководителя.
Ольга числилась в группе Филимонова, занималась исключительно расчётами на электронной машине, но Федь и ей давал задания, и она охотно их выполняла, и увлеклась какой-то новой темой, которая близко соприкасалась с проблемой цветных металлов; на этой почве Федь и Ольга всё больше тяготели друг к другу, чаще встречались, спорили, считали, чертили, а в последние дни уединились в комнате Федя, разобрали по винтикам импульсатор и при содействии Вадима что-то мастерили, подлаживали, собирали и вновь разбирали прибор.
Филимонов по несколько раз заглядывал к ним, Ольге не мешал, — его радовала увлечённость учёных, он с тайной мыслью, чуть-чуть завидуя, ждал обнадёживающих результатов. Сам же сосредоточился на сложном, плохо поддающемся механизме лучей, способных изменять молекулярную сетку металла в стадии плавки. И не железа, не чугуна, над которыми работал прежде, — от чёрных металлов ушёл, круто развернулся к сплавам лёгких металлов и тут оказался в положении путника, вступившего в тёмный непролазный лес. К чему ни подступись — всё ново, темно, неизведанно.
Шел на ощупь, и чем дальше шёл, тем становилось темнее. Не бросить ли? Не вернуться ли вновь к чёрным металлам? Но нет, лёгкие сплавы сулили фантастические результаты: тут и проблемы веса летательных аппаратов, революция в скоростях, новые, не имеющие границ возможности химической промышленности, электроники; тут главный ключ к решению проблем миниатюризации. Нет, нет и нет! Он смело пойдёт в тёмный лес математических тайн. Ему ли бояться неведомого? Вся его жизнь в науке — решение задачи со многими неизвестными.
