— Мне ли не знать, каково быть любящей женой, имея лучшего из мужей, — продолжила она, бросив взгляд на Альберта, который выглядел торжественным и нежным. «Ого, — подумал я, — ну и медовый месяц тут должно быть получился!»
Тут герцог принялся расшаркиваться, прощаясь, и я понял, что должен следовать его примеру. Мы поклонились и попятились назад, а она с унылым видом сидела на кушетке. Наконец, мы снова оказались в коридоре, и герцог зашагал сквозь толпу мельтешащих придворных.
— Что ж, — говорит он, — вам посчастливилось получить медаль, которой больше ни у кого не будет. Их выпустили всего несколько штук, знаете ли, и тут Элленборо заявляет об учреждении четырех собственных, что вовсе не обрадовало Ее Величество. И выпуск медали прекратили. [51]
Он оказался прав: медаль с розово-зеленой лентой (подозреваю, цвета выбирал Альберт) не вручили больше никому, и я надевал ее по торжественным случаям вместе с Крестом Виктории, Почетной медалью Соединенных Штатов (с которой Республика любезно выплачивает мне по десять долларов в месяц), орденом Чистоты и Правды св. Серафино (честно заслуженным), и другими оловянными побрякушками, помогающими трусу и подлецу успешно выдавать себя за героя и ветерана. Мы миновали отдающих честь гвардейцев, кланяющихся чиновников, рослых лакеев у нашего экипажа, но сначала не могли выехать из ворот, так как их запрудила огромная толпа, орущая во все горло.
— Старина Флэши! Ура Гарри Флэшмену! Гип-гип! Ура!!!
Они толпились у ограды, махая шляпами или подбрасывая их в воздух, пихали охрану, стремясь прорваться к воротам. Наконец ворота открыли, и наш бругам медленно покатился через кишащую массу; улыбки на лицах, крики, мелькающие платки.
— Сними шляпу, парень, — бросил герцог. Я подчинился, и они разразились новыми криками. Каждый стремился пробиться к экипажу и дотронуться до моей руки. Они стучали по дверцам, производя нестерпимый шум.
— Ему дали медаль! — завопил кто-то. — Боже, храни королеву!
Тут начался настоящий тарарам, я боялся, что экипаж вот-вот перевернется. Я засмеялся и помахал им рукой. О чем я думал в тот момент? Это была слава! Вот я, герой афганской войны, на груди у меня медаль королевы, рядом со мной величайший полководец мира, и жители величайшего города мира кричат «ура» в мою честь. В мою!
— Джонсон, выберемся мы когда-нибудь из этой суматохи? — желчно бурчал тем временем Веллингтон.
О чем я думал? О стечении обстоятельств, забросивших меня в Индию? Об Эльфи-бее? Об ужасе, испытанном во время отступления в проходах или о спасении в Могале, когда погиб Икбал? О кошмаре, пережитом в форте Пайпера или о мерзком карлике в канаве со змеями? О Секундаре Бернсе? Или о Бернье? Или о женщинах — Жозетте, Нариман, Фетнаб и прочих? Об Элспет? О королеве?
Ничего подобного. Странно, но когда бругам выехал на свободное пространство и мы помчались по Мэлл под аккомпанемент постепенно затихающих криков толпы, в ушах у меня раздавался голос Арнольда: «В тебе есть доброе, Флэшмен». И я представлял, как будет он стараться оправдать свой поступок, и читать проповедь «О храбрости», и расточать запоздалые похвалы — но при этом в глубине сердца будет чувствовать, что я такой же негодяй, каким и был. [52]Но ни он, и никто другой не осмелится заявить об этом вслух. Миф, называемый «отвагой» — произрастающий наполовину из трусости, наполовину из сумасшествия (в моем случае целиком из трусости), — оправдывает все: в Англии вы не можете быть героем и негодяем одновременно. Это, можно сказать, запрещено законом.
Веллингтон горько сетовал по поводу растущей наглости толпы, но не преминул объявить, что высадит меня у Конной гвардии. Когда я вышел и стал благодарить его за доброе отношение, герцог пристально посмотрел на меня и сказал:
— Желаю вам удачи, Флэшмен. Вы далеко пойдете. Не думаю, что вы станете вторым Мальборо, но вы производите впечатление человека храброго и везучего. Благодаря первому из этих качеств вы можете получить под свое командование одну, а то и две армии, и похоронить их обе, но благодаря второму, может быть даже сумеете привести их обратно. Так или иначе, вы начали хорошо, и удостоились сегодня наивысшего отличия, каковым является этот знак монаршей милости. Прощайте.
Он пожал мне руку и укатил прочь. Больше мы никогда не разговаривали. Много лет спустя я рассказал об этом эпизоде американскому генералу, Роберту Ли, и тот сказал, что Веллингтон был прав: я действительно удостоился наивысшего отличия, о котором только может мечтать солдат. Только это не медаль — для Ли таковым являлось рукопожатие Веллингтона.
На мой же взгляд, хочу заметить, ни то ни другое не представляет особой ценности.
Разумеется, в Конной гвардии я стал объектом всеобщего восхищения, так же как и в клубе, и, возвращаясь домой, пребывал в превосходном расположении духа. Прошел жуткий ливень, но когда я стал подниматься по ступенькам, выглянуло солнышко. Освальд сообщил мне, что Элспет наверху. «Ого, — подумал я, — посмотрим, что она скажет когда узнает, где я был и кого видел!» Может теперь она станет повнимательнее к своему господину и повелителю, а не к этим хлыщам из Гвардии. Поднимаясь наверх, я улыбался: в свете недавних событий моя недавняя ревность выглядела смешной и казалась всего лишь происками этой маленькой ведьмы Джуди.
В комнату я вошел, прикрывая медаль левой рукой, чтобы удивить Элспет. Она, как обычно, сидела перед зеркалом, а служанка расчесывала ей волосы.
— Гарри! — воскликнула она. — Где ты был? Разве ты забыл, что мы идем на чай к леди Чалмерс в половине пятого?
— К черту леди Чалмерс и всех Чалмерсов, — говорю я. — Они подождут.
— Как ты можешь так говорить? — рассмеялась она в зеркало. — Но где ты был, такой разодетый?
— А, навещал друзей. Молодая супружеская пара, Берт и Вики. Ты с ними не знакома.
— Берт и Вики? — Если Элспет и находила вину в моем долгом отсутствии, то только по причине своего совершенного снобизма — довольно распространенное явление среди людей ее класса. — Кто они?
Я встал рядом с ней, любуясь на ее отражение, и открыл медаль. Я видел, как расширились и заблестели ее глаза, потом она развернулась.
— Гарри! Это…
— Я был во дворце. С герцогом Веллингтоном. Это я получил от королевы — после того, как мы поболтали немного: о поэзии, знаешь ли, о …
— Королева! — взвизгнула она. — Герцог! Дворец!
Она запрыгала по комнате, хлопая в ладоши, обняла меня за шею, а служанка тем временем только охала и суетилась. Я, смеясь, подхватил Элспет на руки и поцеловал. Это, разумеется, не заставило ее замолчать: на меня ливнем обрушились вопросы. Она хотела знать, кто там был, и что говорил, и как была одета королева, и что она у меня спрашивала, и что я ей ответил, и вообще все-все-все. Наконец я втолкнул ее в кресло, выставил служанку, а сам уселся на кровать и дословно пересказал все от и до.
Элспет, очаровательная, с округлившимися глазами, слушала затаив дыхание, то и дело взвизгивая от волнения. Когда я сказал, что королева спрашивала о ней, она вздохнула и посмотрела на свое отражение в зеркале — видимо, чтобы убедится, не испачкан ли у нее носик. Потом она попросила пересказать все с самого начала, что я и сделал, но не ранее, чем стянул с нее платье и усадил поверх себя на кровати. И в промежутке между стонами и вздохами головокружительная история прозвучала вновь. Признаюсь, на этот раз я мог упустить кое-какие детали.
Но и в таком варианте Элспет все понравилось, и мне пришлось напомнить, что уже пятый час: а как же леди Чалмерс? Элспет захихикала и сказала, что нам лучше пойти. Пока она одевалась, а я не спеша приводил себя в порядок, жена продолжала трещать без умолку.
— О! Это самое невероятное событие! Королева! Герцог! О, Гарри!
— Ага, — говорю я. — И где же ты была? Дефилировала весь день по аллее вместе с одним из твоих воздыхателей?
