Очень ему хотелось, чтобы именно так говорила о нем Настя Фомина.
«На сцену», — прошептал Павел Павлович. И первым вышел из–за занавеса. За ним — Егор и певица.
Свет был притушен, в полумраке сели на «пни» и «кочки», склонились над «костром» — задумались. В зале тоже наступила тишина — необычная для такой массы людей. И в этой тишине раздался голос Егора: — Песню, что ли, сыграй, старина!..
— Можно и песню! — встрепенулся солдат с усами (Павел Павлович). Встряхнул на коленях баян, кинул пальцы по ладам. И замер на высокой чуть слышной ноте. Вначале трудно было уловить мелодию, узнать любимую песню, но вот она полилась — любимая песня отцов:
С берез неслышен, невесом
Слетает желтый лист…
Егор запел негромко. Печальный мотив был сродни его сердечной тоске.
Масса зрителей, собравшихся в этом зале, кажется Егору нереальной. И Павел Павлович со своим волшебным баяном какой–то бесплотный, невесомый.
И сама Настя в эту минуту казалась ему видением, призрачной мечтой…
Сидят и слушают бойцы, товарищи мои!..
Далее шел припев, его они исполняли все трое, и Павел Павлович удачно поддерживал унисон своим хрипловатым, но довольно приятным баритоном. Голос же певицы создавал иллюзию многоголосого хора. Когда же припев обрывался, наступала пауза, заполняемая игрой баяниста. Егор смотрел на своего друга с изумлением — он и по залу чувствовал, как покоряет слушателей большой мастер. Несомненно, это был баянист высокого класса, — может быть, второго такого и не сыщешь. Егор понимал толк в музыке, он с малых лет увлекался ею, жадно слушал народные, классические и новые мелодии, искал и находил в них смысл и душу; он слышал многих баянистов, но никто из них не покорял его с такой силой, не волновал так глубоко душу. Почему же этот человек в тени? Почему о нем никто ничего не знает, никто не помянет его добрым словом?..
А Павел Павлович все усложнял и усложнял мелодию; его пальцы с непостижимой быстротой скользили то вверх, то вниз, аккорды смешались в один буйный поток звуков — зажмурь глаза, и покажется, что играет целый симфонический оркестр, а не один человек.
Отзвучал последний аккорд. В зале вспыхивает свет. Артисты встают. А зрители ещё минуту сидят, пораженные песней. Потом зал раскалывается от аплодисментов. Бури восторга! — иначе не скажешь.
Первые ряды встали и приблизились к сцене, на них нажимали сзади. «Браво!.. Браво!.. Баянисту — браво!..» Лица светились, глаза горели восторгом.
«Как верно почувствовали они большого мастера», — аплодируя Хуторкову вместе с другими, думал Егор.
Сзади все напирали, и первые ряды уже вплотную подошли к импровизированной сцене. Егор забыл про свою грусть и заботу. Он был потрясен реакцией зрителя. «Неужели музыка имеет такую власть над людьми?..» — думал Егор, забыв о том, что и в его адрес несутся восторги. Он был покорен игрой Хуторкова и впервые минуты не думал о своем выступлении, а весь отдавался чувству, пробужденному в нем волшебством баяниста.
— Егор, молодец!.. Молодчина, Егор!..
Голос прорезался сквозь шум аплодисментов.
«Настя!..» — обрадовался Егор. Вот она, пробирается сбоку, и хлопает, и кричит: «Егор, браво!.. Да ты настоящий певец!..»
Егор смотрит на нее и кивает. Он смущен и обрадован.
3Следующий день был у артистов свободный. Позавтракав, Егор вернулся в свой номер, завалился на кровать и так лежал час, может, два — лежал ни о чем не думая. Порой он начинал дремать и тогда сквозь дремотное полузабытье видел освещенный яркими лампами зал столовой и лица строителей, — слышал шум аплодисментов, голоса: «Браво!.. Браво!» Кажется, вечность прошла с того дня, когда он, Хуторков и Настя дали импровизированный концерт в «Тройке», — с тех пор аплодисменты стали для него привычными. Грезилась ему слава знаменитого певца. Чтоб все вокруг заговорили: «А каков ваш Егор–то, а?.. Знаменитым певцом стал. Он теперь по всей Европе ездит. В Англии был, теперь в Америке. И кто бы мог подумать!..»
Настя такие речи слушала бы молча и лишь изредка задавала вопрос: «Как вы думаете, приедет он в Железногорск с концертом или ему недосуг?..»
Сладкие это были думы. Но и прихотливые. То вдруг в обратную сторону побегут. Припомнятся разговоры, слышанные им не однажды от людей, сведущих в делах искусства: «Природный голос — мука, из которой надо испечь блин. Его надо поставить, певцом станет тот, кто постигнет тайны искусства».
Дверь раскрылась. Кто–то стоит на пороге.
— Егор, ты чего собираешься делать? — вошла к нему в номер Настя. Он встал, повернулся к ней, поздоровался, предложил сесть в кресло. Она была одета в дубленку из хорошо выделанной овчины, на голове белый, изящно повязанный платок.
— А где Феликс? — спросил Егор. Он спросил машинально, зная, что Феликс от нее не отстает, но тут же заметил, как взгляд Насти притуманился, как легкая светлая беспечность соскользнула вмиг с её лица.
— Пойдем на стройку, — позвала Настя, сделав вид, что никакой бестактности в словах Егора не находит, но и не находит нужным говорить о Феликсе.
— Какая ты нынче краси–и–вая!.. — сказал Егор, пододвигая ей кресло.
Настя села, но взгляда от Егора не отвела; теперь её взор посветлел и лицо её стало веселое; она продолжала смотреть ему в глаза и думала совсем о другом — не о том, что говорил ей Егор: понимала, что Егор старается быть вежливым, он, может быть, и не говорит ей дежурные комплименты, — Егор искренний честный парень; она знает его и, пожалуй, смогла бы уловить в его голосе малейшую фальшь, но от чуткого сердца Насти не ускользнула нотка ревности, прозвучавшая в вопросе: «А где Феликс?» И это маленькое открытие радовало Настю.
Егор оделся, и они вышли из гостиницы. «Видно, они поссорились с Феликсом», — решил про себя Егор.
Они прошли на площадь, где с большого фанерного щита какая–то девушка сдирала плакат: «… Ходи веселей, Кострома!..» Егор крикнул девушке:
— Эй, красавица!
Девушка повернулась. Бросила плакат, подбежала к Насте. Так, обнявши друг друга, они с минуту стояли и смотрели на Егора. Потом Лена, не отходя от подруги, протянула руку Егору, сказала:
— А вы, шутник, Егор. У вас большой талант. Поздравляю.
Сказала просто, искренне, — Егор поверил ей, низко поклонился. За шутливой позой прятал свою радость.
— Я был у Куртынина, — сказал Егор. — Старик кланяется вам.
Тень мимолетной грусти набежала на лицо девушки, она задумалась и тихо проговорила: — Славный он человек. Как отца мы его любили.
И вдруг встрепенулась.
