— Где же ты лесу взял, Иван Арсентьевич? — изумилась она.
Он и ответил, как думал:
— Сие нам Бог послал, Варвара!
И тем вроде бы спугнул ее. Невеста убежала в избу, а он не стерпел, спустя некоторое время подкрался к окошку, словно леший, и глянул…
Она же медный складенок* дорожный, с коим не расставалась, установила в уголке и бьет поклоны земные, ровно грешница великая под епитимьей строгой. Ивашка обратно на свою верфь и за топор: бортовые тесины след заготовить, подсушить слегка и потом снова протесать, чтоб толщиною были чуть более четверти, а донные — в полвершка. И уж потом за постройку взяться. Досушивать окончательно было след, когда днище и борта обвяжутся и деревянными гвоздями пробьются, чтоб при выгибе тес не треснул, не зажучился и чтоб, высохнув, нужную форму принял. Чем легче будет челн, тем быстрее под веслом пойдет, а малый парус поставить, так с по-собным ветерком птицею полетит…
Так весь день он доски колол, тесал и на просушку тесины складывал, и делом сим так увлекся, что под вечер л ишь спохватился, что княжна в избе сидит не кормлена и не поена. Воткнул топор, побежал на перекат, несколько крупных семужин на берег выбросил, на обратном пути дикого луку нарвал, молодых, еще не раскрывшихся листьев ревеня, черемши, после чего заложил все в котел и протушил на костре. Подивить хотел, лакомством побаловать, но только котел в избу занес — у самого слюнки текут, — Варвара ушла в светелку, в уголок забилась и сидит, очей не поднимет.
— Не захворала ли, княжна? — спрашивает Головин, видя ее бледность.
— Я себе строгий пост назначила, — голосом незнакомым вымолвила. — Воды подай, и довольно.
У него и самого охота враз пропала. Ее водой напоил, сам напился и прилечь хотел рядом, да Варвара говорит:
— Ступай от меня, Иван Арсентьевич, куда-нито. Не должно нам и близко друг к другу приближаться.
Ивашка ушел в угловую светелку, откуда леший княжну выпугнул, лег и лежит — глаза в потолок.
И слышит голос из-за стенки.
— Бес нас с тобою искушает, Иван Арсентьевич, — уверенно так говорит, словно по писаному, — челном сим… Не Господь послал тебе лесу, а он, треклятый, навалил да приволок. Ты и не узрел сего. Сдается мне, он и в окна подсматривал, женою лешачьей оборотясь.
— Да отчего же бес-то? — даже возмутился Головин.
— Добрые дела Бог творит, а бес ему только мешает, в ногах путается. И не дождешься от него благ никаких. Сколько мы с тобою вчера исходили да лесу поглядели — сотни дерев. И все кривые, горбатые и гнилые внутри — вот сие дел о бесовское, не желает он, чтоб мы челн построили.
Она же, ровно скала, на своем стоит:
— Нечего мне о челнах думать. Еще более укрепиться след, не поддаваться гласу его мерзкому, И ты, Иван Арсентьевич, не поддавайся, когда шепчет на ухо всякие слова льстивые и грешные. Просватана я, пред иконою Пресвятой Богородицы слово дала невестою быть князю Осколу. И твердо стоять буду пред антихристовыми наущениями. Под страхом погибели не пошатнусь!
Головин же послушал ее речи и вспомнил, как она с испугу к груди его прильнула, когда в храме Чувы были, и потом все еще тянулась к нему, защиты искала, коль пугалась чего, да видно, к концу пути повзрослела — теперь и страхи нипочем. Встал молча Ивашка — все одно не уснуть, а на улице светлынь, — торбаса натянул, взял топор и откинул засов.
— Затворись изнутри, — сказал с порога.
— Куда же ты, Иван Арсентьевич? — вдруг всполошилась Варвара.
— Челн мастерить буду. — И дверь за собою закрыл.
Тесин он заготовил, теперь надо было форштевень и шпангоуты вытесать, то бишь заложить самое главное в судне — остов, чтоб тоже подсохнуть успел. Пришел на свою верфь, а руки опускаются, топор выпалывает: на что одному возвращаться? Не будет теперь никакой радости без Варвары, и кругосветное путешествие более не манит, ибо только с нею отважился бы он пуститься в плавание по морям и океанам…
Сидел так, смотрел на бегущую в речке воду, думал горько, да вдруг мыслью озарился внезапной и схватился за нее, как утопающий за соломину. В суме дорожной спрятан указ государев, избавить югагиров от ясака и перевести в разряд людей российских! Оброк взимать, как с черносошенных, то есть вольных крестьян-своеземцев, или равно людей промышленных, также торговлю с ними вести и споры не волею наместника либо иного начальника — в судах разрешать. По свидетельству Тренки, югагиры с презрением восприняли императрицу Екатерину, однако все еще чтили царя Петра и наверняка примут его указ как благо великое, ибо ясак унижал гордых чувонцев, И вреда он принести не может, ибо распря у них на убыль пошла. А югагиры, вернувшись на свои промыслы, предъявят воеводе предсмертную волю Петра Алексеевича, и тот не посмеет супротив пойти. А ежели так, то почему бы сие на пользу себе не обратить? Встретиться с Осколом Распутой и предъявить ему последнюю волю государя в обмен на отказ от Варвары, для него высватанной? Календаря, вещей книги, не надобно, поскольку Петра Алексеевича нет на сем свете, а Брюс, бросивший посольство на произвол судьбы, такой награды не достоин. И каравеллы его не надобно, и путешествия кругосветного…
Ежели Распута — истинный владыка югагиров, то во благо своего народа пожертвует невестой. К тому же он в глаза ее не видал, ни чувствами, ни думами страстными к ней не привязан, и вполне может быть, княжна ему и по нраву-то не придется!
Коль сей Распута князем себя мнит, то не должен быть лишен благородства. Судя по Тренке, дяде его, в ком родовитости и гордости было с избытком, и племянника не должна бы миновать чаша сия. Позрит своим оком ясновидящим, как съедает Головина тоска-печаль по Варваре, и уступит. А ужон, возвратившись с Индигирки, высватает Распуту девицу, что не по обычаю — по душе придется! Даже если это будет Мария Меншикова! Мысля так, он взволновался и не сразу почуял: кто-то зрит в спину! От дум своих безысходных в тот час Ивашка и о лешачьей женке забыл, и только тут вспомнил и оглянулся…
А неподалеку от него человек — стоит не прячась, росту обычного и на оленьих людей не похож: глаза большие, лицо открытое. Чем-то на Тренку смахивает, разве что много моложе. Из-под шапки светлые волосы спадают, но борода черна как смоль и одежды все из кожи: короткий кафтан широким ремнем перепоясан, на нем нож в ножнах и пряжка медная, за плечом, видно, колчан с луком и стрелами. Взор немигающий, словно у волка, но не злобливый, и движения мягкие, как у кошки, а кожа на сапогах, портках и лапотине* такой выделки, что не скрипнет. Неслышно прошел мимо, сел напротив, сам глаз с Головина не сводит,
