Когда Искра был мал и бегал в детской рубашке, боярин Твердислав хотел вырастить ненаглядного умненьким и для этого придумал такую игру. Брал хороший берестяной лист и что-нибудь угольком на нём рисовал. Корабль, всадника, крепость. А потом, на стол уложив, резал лист ножиком на мелкие неправильные кусочки. Перемешивал их меж собою и отдавал сынишке: а ну-ка, сложи!
«Сложу, батюшка, – не в первый раз мысленно пообещал Искра. – Последнюю загадку твою – непременно сложу…»
Однако в порванном рисунке недоставало нескольких очень важных кусочков. Непонятно без них, что и нарисовано на листке. А вот затерялись куда-то – и покамест неоткуда добыть…
Ель расстилает корешки под земным дёрном, не ища пропитания в глубине. Когда ветер валит её, корни вздымаются, раздирая зелёные мхи. Пласт земли сажени две в поперечнике становится дыбом, и изумлённый брусничник некоторое время не знает, в какую сторону расти. Потом всё успокаивается. Свежая рана леса постепенно затягивается: под пятой выворотня заводятся семейки дружных маслят, а прореху в лесной кровле, возникшую после падения дерева, затягивают молодые ветви соседей. Острые обломки корней умягчаются зелёными мхами… постепенно всё начинает гнить, и наконец остаётся лишь маленький холмик, да и он со временем исчезает. А из семян, что сгинувшее дерево рассеяло на своём долгом веку, уже разрослись полные сил исполины…
Эта ель стояла здесь двести лет и совсем не собиралась валиться. Пока не появился с отроками ладожский воевода Сувор Несмеяныч и не начал обустраивать волок.
Люди, собственно, тоже не трогали приметное дерево, красовавшееся как раз у поляны в верхнем конце волока, в том, что был ближе к Новому Городу. У кого из живущих по Правде поднимется рука загубить прародительницу всех ёлок в округе, цепляющую мохнатой вершиной низкие тучи над Мутной?.. И древняя ель осталась стоять, но лишилась ближней дружины, хранившей её от напора зимних ветров. И однажды гнилой оттепелью, когда гудящий шелоник уносил шапки с голов, когда прятались птицы, а непромёрзшая земля плыла под ногой, не давая опоры, – ель рухнула. Навзничь, как воин, принявший в сердце стрелу, и величавые лапы раскинулись в последнем движении, отдавая Небу и Земле честнóй прощальный поклон.
Никому из трудивших себя на волоке не понравилось падение ели. Место, где до крови поранился человек, или волки задрали животное, или без видимых причин опрокинулся воз… или вот так внезапно и грозно умерло великое дерево, – есть нечистое, недоброе место. Незачем там строить себе жильё, незачем вообще что-то там делать. А ведь ель ещё и упала вершиной на север, что опять-таки хорошего отнюдь не сулило…
Сто лет назад воевода и отроки, пожалуй, призадумались бы, а на месте ли у них волок устроен, – да, наверное, и правильно сделали бы! Ан не те времена пришли. Сильнее древних поконов себя оказали новые помыслы. Не распознали предупреждения ни Сувор, ни люди его. Поворчали, повспоминали всякие приметы, сбывшиеся и не сбывшиеся у кого-то… И продолжили дело, которое им так внятно посоветовали оставить. Не только не обошли злосчастной поляны, но и древесному телу не дали чаемого покоя. Оно бы, может, весной ещё собрало последние соки и бросило наземь уже посмертные семена, – и того не позволили. В десять пил принялись пилить бурую шершавую грудь, да бранились притом тяжкими словами – эк, мол, прибавила ёлка работы, нашла же время упасть!..
И чем кончилось? Сгинула неведомо куда вся Суворова застава, а на несчастливой поляне валялись неупокоенные мертвецы – новогородские слы, самые первые гости волока. И бродили, отыскивая и подбирая убитых, Рюриковичи с двух ладожских лодий, с тех самых, что отправлялись вослед рассказу Лабуты. Готовились дать мёртвым последнюю честь, которой грех лишать даже врагов. Погребальный костёр – чтобы легче уносилась душа, а тело облекалось огнём, создавшим когда-то самого первого человека…
Страхиня таился позади вздыбленного ломтя осклизлой земли, за корнями громадного пня, оставшегося после расчленения дерева. Следил, неподвижный и незаметный, за совершавшимся на поляне.
Вообще-то он уже высмотрел всё, что для него имело значение. Видел, с каким бережением, чуть ли не благоговейно укладывали на содвинутые щиты Твердислава, и на молодых лицах воинов было неподдельное горе: любили ведь думающего боярина, в самом деле любили. Чтобы такие же парни, Суворовичи, Твердяту с его людьми хладнокровно резали и добивали из луков?.. Верилось плохо. Страхиня знал, впрочем, что в жизни далеко не всегда исполняется самое вероятное. Иной раз люди сотворяют такое, чего не то что другие от них – они от себя сами не ждут. В бороду плюнули бы, скажи им кто загодя, как всё обернётся!
Бывает, накатывает на человека неведомо что, и тогда вершит он поступки, о которых, очнувшись, потом горько плачет всю жизнь. А ещё бывает – кнез воину такое приказывает, что и ослушаться нельзя, и от срама жить потом невозможно… Что всё-таки здесь приключилось?
Страхиня чувствовал: разгадка рядом и скоро он всё поймёт. Но покамест не понимал. И не то чтобы его уж так волновало, виновен ли Сувор. Много раз он проходил мимо тайн, за которые иные не пожалели бы жизни, – и оставлял их нетронутыми. Сувор был ему нужен сам по себе, виновный ли, невиновный. А вот что касается другого человека, ему, Страхине, небезразличного…
Варяг хотел уходить с поляны, но подумал и задержался. Ладожане уже забрали Твердяту и прочих, лежавших посередине, и обходили опушку, разыскивая трупы дозорных. Двое кметей медленно приближались к тому месту, где затаился Страхиня. Они разговаривали, и он решил послушать, о чём.
Крапива лежала за тем же выворотнем, от него в шаге. И смотрела за прежними своими товарищами, с которыми судьба её разлучила.
С заставы они пустили коней за принюхавшимся к следу Волчком. Пёс вёл их уверенно, но скоро остановился в ничем не примечательной низинке, куда уже добрались воды разлившейся Мутной. Здесь он стал с беспокойным лаем метаться по придорожным кустам и разрывать лапами снег. Умный Волчок определённо что-то искал, но вот что?.. Они ходили за ним, не видя никакого знака и силясь догадаться, что именно встревожило пса. Пока не заглянули в крохотный травянистый ложок, привлёкший внимание мохнатого следопыта.
Там, видно, ещё прежде успел скопиться ледок. Потом его припорошило, а теперь вот проникла медленная вода и… первым долгом заполнила вмятины в плотном весеннем снегу, сделав их заметными сквозь пухлый свежевыпавший слой.
И тёмные, напитанные талой торфяной водой выбоины сложились в нелепо разметавшийся силуэт человека.
Самого его здесь давно уже не было, но он успел пролежать в снегу достаточно долго, чтобы даже не продавить – протаять своё холодное ложе, оставляя о себе, мёртвом, весточку для живых.
Ибо не лежал бы так, да ещё безвольно раскинувшись, живой человек. Только тело, лишённое жизни и постепенно остывающее на земле…
Крапива кубарем скатилась вниз, припала на четвереньки и, не обращая внимания на промоченные в коленях штаны, принялась рыться в подтопленном водицей снегу. Нет, ей не попалось ни клочка одежды, ни пуговки, выпавшей из знакомой петлицы. Но там, где отпечатался торс лежавшего человека, рытвина была всего глубже, и посередине чернела мёрзлая кровь.
«Да тут людей убивали…» – тряско проговорила Крапива. Ей и самой доводилось в бою, но знаки отнятия жизни её никогда ещё так не пугали. Может быть, оттого, что Государыня Смерть здесь присутствовала. А человек, ею постигнутый, – нет.
Они вместе обшарили сто шагов волока близ этого места и нашли ещё свидетельства, сродные самому первому, хотя и не такие отчётливые. Теперь они знали, на что обращать внимание, и поиск сделался легче. Здесь в самом деле убивали людей. Убивали жестоко: расстреливали в упор, с какой-то полусотни шагов, и те метались по открытой дороге, пытаясь достигнуть врага и погибая на бегу, с вынутыми мечами… Страхиня очень скоро понял, кто именно кропил эту землю горячей рудой, умирая под роем жалящих стрел. Крапива тоже, видимо, поняла, но верить отказывалась. Он еле увёл её оттуда, когда стало ясно, что они не найдут не только живых, но даже и мёртвых. Они не говорили между собой о тех выводах, которые сделал каждый порознь.
