С неба громыхнуло так, словно захлопнули громадную дверь, и меня ослепила ярчайшая вспышка. К горлу подкатил комок, в чреве будто что-то завозилось, заколыхалось; вспомнилось, как Сигват глядел в серое небо над Кипром и рассказывал, что его мать узнала от вельвы из соседней долины — ее сын найдет погибель, когда с ним заговорит стервятник.
Прозвище Годвина, Путток, как раз и означало «стервятник».
Сигват объяснил это побратимам, и все замолчали. Сидевшие рядом с ним потянулись похлопать по плечу или по руке; никто не усомнился в неизбежности его гибели — кроме брата Иоанна, конечно, который, можно сказать, забился в падучей от негодования.
Он называл нас безмозглыми язычниками, ничтожествами, которым не суждено приобщиться райского блаженства, если только мы не обретем свет истинной веры, тупыми варварами, окунать которых в святую воду все равно что попусту метать бисер перед свиньями.
Мне почудилось, будто я различил сочный шлепок — что кто-то съездил монаху по уху; но никто не посмел поднять руку. Вместо этого побратимы покорно внимали его воплям, словно раскатам грома; подобно грозе, довольно быстро монах угомонился.
Потом, почти угоревшие в этой безумной ночи, мы выбрались из пустыни. Легко на словах, гораздо тяжелее на деле; это заняло у нас несколько дней блуждания по бескрайним песчаным просторам и переваливания через волны песка, катящиеся из ниоткуда в никуда. Песок тек вокруг нас, словно вода, заползал, будто живой, в каждую складку и дырку.
И даже тут, в этой бесплодной пустыне, я видел, как Али-Абу выкопал ямку, вставил в нее длинную тростинку, и, как по ворожбе, из тростинки начала сочиться вода. Теплая и грязная, она казалась слаще меда.
Это было единственное утешение. Даже Ботольв выбился из сил к тому времени, когда песчаное море вдруг перешло под ногами в твердый камень; он уже давно волок на плечах Козленка, хрипевшего и кашлявшего от песка, что забивался во все поры.
— Он легче кольчуги, которой у меня все равно нет, — пробормотал Ботольв, и мы бы рассмеялись, но наши губы склеились от остатков пота и этого треклятого песка.
Бергтор, напарник Коля Рыбий Крюк, получил рану в стычке в Аиндаре: маленький порез на предплечье. Рана воспалилась, побагровела и начала источать вонь, сколько ни молился брат Иоанн, прикладывая к руке Бергтора чистую тряпицу.
Водянистый красный гной из раны капал ему на штаны. Днем гной подсыхал, однако продолжал отравлять воздух сладковатой вонью. Мало-помалу Бергтор позеленел и теперь брел пошатываясь, как пьяный, а когда увидел впереди подъем, то упал на колени и заплакал — совсем беззвучно.
Сильный мужчина, вытерпевший все, что ниспосылали ему боги, рыдал из-за пореза на руке! Мы, честно сказать, подивились, что у кого-то из нас еще осталась влага для слез, и отвернулись, потому что тоже были сильными мужчинами и знали, что сами заплачем, когда придет наше время. Когда мы окажемся на краю, когда наши зрение и ум откажут, и тело перестанет повиноваться, — тогда и мы зарыдаем.
Мне следовало бы взять в руки Годи, но я хотел, чтобы он сам окончил свой путь. Четверо из нас отнесли его на поросшую бурым кустарником скалу, и это потребовало немалых усилий стонущих мужчин и изможденных верблюдов. Наконец мы очутились наверху, и свежий ветерок повеял на нас, и мы увидели блеск воды и зелени, такой яркой, что глазам сразу стало больно.
— Иордан, — сказал Али-Абу. — Мой долг исполнен. Я покажу, где вы сможете переправиться и в какую сторону Иерусалим.
— Иордан, — повторил брат Иоанн. Кровь сочилась из его потрескавшихся губ.
— Тут безопасно? — выдохнул Коротышка Элдгрим.
Али-Абу пожал плечами.
— Иерусалимом владеет турок по имени Мухаммад ибн-Туг, — ответил он. — Он принял титул Ишкида, но правление его непрочно, пусть он и твердит, что город этот свят для всех людей Книги. Христиан в Иерусалиме больше, чем иудеев или правоверных. Там есть мечети, иудейские храмы и церкви Христа, но иудеи обустроились лучше христиан, ведь христианские церкви порой оскверняют, особенно когда Великий Город затевает воевать. Закон запрещает строить новые и чинить старые храмы, но город свят для всех, так что ни один храм еще не сровняли с землей.
— Mirabile visu, — сказал брат Иоанн, опустился на колени и начал молиться. Он бы, верно, тоже заплакал, но в нем не сохранилось и капли влаги. Да и мы бы заплакали, если бы могли, ибо город был прекрасен, как и предрекал монах. Никогда прежде я не видел такой зеленой зелени.
Бергтора стошнило, блевотина вяло поползла к нашим ногам, смешиваясь с пылью и густея на глазах. Ее пронизывали струйки крови, и пустыня жадно их поглощала. Гной, желтый, как сливки, капал с почерневшей руки.
Конечно, надо было убить его, ведь ясно, что сам он этого не сделает; но я не мог себя заставить, после всего того, что мы вынесли все вместе. Я хотел, чтобы он прожил еще немного, успел увидеть зелень и ощутить дуновение ветра на лице. Когда я сказал об этом, побратимы закивали и потащились вниз, оставив Бергтора.
Козленок убрал крупные камни, мы переложили Бергтора поудобнее и сидели, слушая, как он блюет в сухой песок пустыни. Мы дали ему попить, но он все пролил, и пустыня опять поглотила влагу.
Затем Финн вложил рукоять своего сакса в здоровую руку Бергтора, но тот был слишком слаб, чтобы удержать оружие, так что я присел рядом, взял его за руку и сомкнул пальцы на рукояти. Его рука дрожала. Вернувшиеся побратимы принялись собирать камни и рыть яму.
— Так мы все закончим, — пробормотал Косоглазый, и кое-кто поддержал его негромким ворчанием. Я ничего не сказал, но понял, где пролегла черта: шов между старым Братством и данами с Кипра лопался на глазах.
Бергтор закашлялся, будто песок проник ему в грудь, как бы требуя его как свою законную добычу. И я увидел, хотя перед глазами все поплыло, словно я очутился под водой, как пустыня подобралась вплотную и накинулась на умирающего.
Она будто облекла его, цепляясь за капли пота и рвоты на лице, раскрасила его кожу серыми узорами, ухватилась за бороду… Он захрипел, пытаясь вдохнуть, но вместо воздуха втянул еще песка — и будто растекся по земле, сливаясь с поверхностью пустыни..
Мы кое-как уложили тело в вырытую яму, насыпали сверху камней и пошли прочь в сумерках, оставив его одного на краю пустыни, этого свирепого зверя, что день за днем становится все крупнее и жрет всякого, кто ему попадается.
Мы спустились в Йорсалир, будто опьяневшие от городской суеты и зелени, подгоняя четырех верблюдов, которых выделил нам Али-Абу под наше снаряжение, проталкиваясь к воротам по дороге, битком забитой нищими и убогими, паломниками и ворами, купцами и солдатами.
