когда на дороге его, может, принесёт нам на шею.
– Ну всё-таки я чувствовал бы себя в безопасности где-нибудь в другом месте и мне нужно уже ехать.
– Поедем завтра утром, – сказал Заловецкий.
Павел не сопротивлялся, только совесть велела ему убегать из этого гостеприимного дома, чтобы ему с собой не принести хлопот… но теперь эта красивая и отважная Целина имела для него чрезвычайное очарование, рад был сблизиться с ней… и хотя бы более долгим взглядом попрощаться с ней навсегда…
* * *
К вечеру выздоровевший пан Павел появился наконец в салоне, честный подсудок совсем ни о чём не догадался. Подали чай, разложили вист на троих с дедом, а пан Павел благодарил Провидение, что сможет объясниться перед панной Целиной.
С появления его в покое, глаза дочки хозяина не сходили с него, уста ему улыбались, более внимательный взгляд заметил бы чрезвычайное оживление и как бы сияния девушки. Казалось, она только ожидает, чтобы приблизился к ней.
Павел, не желая привлекать внимания, кружил возле играющих, забавлял тётку, наконец начал разговор с Целиной и они вместе пошли прохаживаться по покоям.
– Не знаю, как мне просить у вас прощения, – отозвался наконец молодой человек, – простите мне, пани, дерзость. Тут речь не обо мне, но во сто крат более важной вещи, чем моя жизнь и судьба.
– Мне отдать вам бумаги? – спросила Целина.
– Ежели имеете их при себе.
– Я взяла их после отъезда справника, – ответила Целина, – не говорите мне, пан, ничего, не объясняйтесь, я должна благодарить за доверие. А! Не знаете, как приятно одной из нас, слабых существ, отдать хотя бы малейшую услугу этого рода. Я горда, что пригодилась хотя бы на минуту, для вашего успокоения. Будет, наверное, нескромностью воспользоваться несчастьем и случаем… спросить вас… но скажите мне, пан, одно только… Вы тот, кем представились?… Или?
– Я должен рассказать вам всю правду, – сказал Павел, – я изгнанник с 1832 года, с фальшивым паспортом в стране, должен скрываться, потому что был осуждён на смерть и Сибирь. Я есть тем несчастным существом, которое в общепринятом языке называется эмиссаром.
Панна Целина заломила руки – побледнела.
– Осуждённый на смерть! – повторила она тихо.
– Не буду иметь от вас тайн, – добавил он с каким-то запалом. – Справник Шувала знает меня лично, ненавидит много лет. Старался о моей сестре, которой мы ему не дали… желает отомстить… Поэтому я был вынужден скрываться.
– О, мой Боже, ты кажешься таким молодым, а прошёл через столько перипетий.
– И столько нужды, – добавил Павел, – и столько несчастья… Несколько дней назад с опасностью для жизни я продрался в эти стороны, где меня все знают… где каждую минуту мог быть схваченным… чтобы ещё раз увидеть, обнять старого отца… и имел то счастье получить его благословение, а вместе почувствовать последнее дыхание, потому что при расставании он скончался на моих руках…
В глазах Павла заискрились слёзы и панна Целина заплакала с ним. Невольно её дрожащая рука схватила руку изгнанника и сжала её с чувством, большим, чем сестринское сострадание.
На мгновение замолчали… разговор сделался грустным, сердечным к тем предметам, которые волнуют, уносят, идеализируют временно человека… Что же удивительного, что этот проведённый в доверчивых шепотах час, так их сблизил, связал, как будто много лет были больше, чем сестрой и братом… Бедный Павел, который защищался всякому чувству, могущему лишить его сил, заковать в кандалы и породить новые обязанности, не заметил, как, притянутый к сердечной девушке, потерял свободу. Этот час выносил приговор их жизни и судьбы… но было что-то такое грустное в этой начинающейся любви, словно в свадьбе над могилой…
Никогда ещё оба не переживали ни более счастливой минуты, ни более короткого вечера.
* * *
Среди великого разнообразия экземпляров того существа, которое зовётся человеком, сказать правду, попадаются такие интересные и особенные, что оправдывают самые точные исследования… хотя бы были, как фиалки, не сравнивая… низко в траве растущие. Никто бы, наверное, не ожидал, чтобы Ванька, денщик справника Шувалы, его возница и слуга, принадлежал к таким редким и оригинальным экземплярам. Так, однако, было в действительности. Ванька, родом из Смоленской губернии, некогда солдат (но во время службы занимался шитьём и ремонтом обуви регимента), был редким человеком. Это был честный, услужливый, тихий, терпеливый, но наивный до границы, от которой это уважаемое качество начинает походить на глупость.
Ванька никогда не говорил, пока его не спросят, не смел начинать разговор сам, но раз спрошенный, был неисчерпаемым и превосходным. Даже пел, когда ему приказывали. А был так всегда счастлив и всем доволен, что раздосадовать его или омрачить казалось почти невозможным.
Не говорится уже о том, что был безгранично послушным. Он должен был заключить, что за те деяния, которые выполнял по указу, не был ни перед людьми, ни перед Богом ответственным. Следовательно, если бы пан приказал ему украсть, убить, мучить, обязательно исполнил бы приказание. Сердце имел доброе, но, приученный к дисциплине, не раз сёк поверенных своей розге виновных безжалостно, хоть их потом сердечно жалел, лечил и утешал.
Был это уж человек того рода… чистый продукт московской цивилизации… и не самый худший ещё. Попадаются гораздо более уродливые. Ванька имел сердце, что не всем дано, держал его чувства в подвешенном состоянии, но когда ему было разрешено, практиковал их.
Физиономия достойного Ваньки была зеркалом души. Лицо у него было бледное, широкое, разлитое, с сильно выступающими щеками, глазки маленькие, иногда улыбающиеся, серые, уста широкие и мясистые, носик задранный, словно переломленный, и скромно скрывающийся среди щёк. Он не был красивым, но имел в себе что-то милое… и не одна рекрутка в него влюблялась. Однако же он не женился, и, хотя был довольно романсового расположения, остался свободным. Ванька любил водку, но никогда не пьянел до потери чувств, только до приятного одурения.
Бричка справника то попадала в бездонные лужи, то, увязая одним колесом, казалось, уже переворачивается, то катилась по мокрому песку. Шувала свистел. Сумрак падал. Благодаря почтовым коням они были в двух милях от Радищева.
– Ну что, Ванька, – обратился к нему справник после несколькочасового молчания, – хорошо тебя приняли в той усадьбе? Гм?
– А что… хорошо… что называется, полковник… Дали водки, что я хотел, и бутылку поставили передо мной, мяса целую миску… колача… Уже лишь бы ездить по повету, нигде человек так не подкрепится, как у обывателей.
Справник рассмеялся.
– Даже еврей в корчме не пожалеет… но еврей евреем. Рыбы даст или масла с хлебом… и готовят ничего.
– А ты любишь поесть? – спросил Шувала.
– Кто бы, полковник, есть не любил? Человек уже на это создан Господом Богом.
– Только на это? – спросил господин.
– Всё-таки и пить должен… бесспорно, – сказал Ванька.
– А дальше?
– Ну, чтобы и спать.
– И больше ничего…
– Ах!
