лет спустя, сделавшись из рыжего пегим, только называется соправителем, а всё такой же наследник. Глядя на послушного, терпеливого Ингвара, Хельги часто думал: правду тогда сказала Фрейя или нет? Может, просто хотела заручиться для сына защитником? Славяне, которые величают больших людей по отчеству и не могут правильно выговорить имена верингов, зовут второго князя «Игорем Рюриковичем». Какая разница – Рюрикович, Олегович? Он сын Фрейи.
* * *
Постучал воин, стороживший дверь опочивальни, – услышал, что конунг не спит.
Ночной телохранитель Воеслав был настоящий богатырь, хоть и не веринг, а местный, полянин. Голос – как рык медведя.
– Княже, к тебе волхв Грозный.
Имя «Хросбьорн» неповоротливому славянскому языку не давалось.
– Пусть войдет.
Хросбьорн, верховный годи, верный советчик и старый, еще с новгородской поры, товарищ, вошел, опираясь на палку. Он был несколькими годами моложе конунга, но колени у него не сгибались, спину скрючило, и голова клонилась вниз, словно не выдерживала веса длинной седой бороды. Сутулость заставляла жреца смотреть на людей исподлобья, через густые брови.
Никто не понимал людей и земные дела лучше, чем Хельги. Никто не понимал богов и дела небесные лучше, чем Хросбьорн.
Скоро помрет, подумал Хельги, и кто мне будет разъяснять волю богов, кто будет предупреждать об опасностях? И еще подумалось, с грустью: не останется совсем никого, с кем можно вспомнить старые дни.
– Ну, что тебе открыл Тор? – спросил князь.
На закате перед Ястребиной Ночью, всегда назначаемой на торсдаг, еженедельный Торов день, годи устраивал на холме, где капище бога гроз и молний, великое моление, раскидывал руны. Коли Хросбьорн прямо оттуда явился в терем, да еще ночью, значит, есть что рассказать.
– Две вести. Хорошая и плохая, – прошамкал беззубым ртом жрец. – Сначала скажу про хорошую. Ее я узнал еще утром, но не стал тебе говорить, пока не сделаю подношение Тору.
– Говори, – спокойно велел Хельги. Его давно уже не волновали ни хорошие новости, ни плохие.
– Издох твой Берсерк. Теперь он тебе не опасен.
Берсерк был хазарским рысаком, на котором Хельги совершил немало дальних походов. Крепкий, умный конь, в бою впадавший в неистовство и сбивавший пеших врагов окованными копытами – потому его и назвали «Берсерк». Три года назад, тоже в Ястребиную ночь, руны открыли Хросбьорну, что конь одержим злым духом и смертельно опасен для Хельги – однажды обратит свою ярость на хозяина и лягнет или сбросит на острые камни. Бояться собственной лошади смешно, но предостережение Тора оставляет без внимания только глупец. Хельги велел выстроить для Берсерка отдельную конюшню и вдоволь кормить отборным овсом. На всякий случай никогда не заходил в ту часть скотного двора.
– Пусть его закопают, не сдирая шкуры. Это был славный конь, он заслуживает почетного погребения, – сказал Хельги, а сам подумал: вот и еще одной смерти я избежал. Сколько их было, самых разных, а я всё жив.
– Погоди. Послушай вторую новость. Когда я исполнял обряд и спросил Тора, не будет ли конунгу какого знака, из травы на Хаскульдовой могиле выползла черная гадюка.
Вокруг Киева, по всем четырем сторонам света, на четырех холмах, были зарыты мертвые враги, отпугивавшие от стольного города злых духов – пусть видят, какая судьба ожидает всякого, кто замыслит недоброе против великого Хельги.
На севере в земле лежал древлянский великан Ярила, на левом берегу Днепра – хазарский воевода Езекия, чей труп везли от самой реки Итиль, на западе – безымянный угр, которого Хельги двадцать лет назад поразил из лука со ста шагов, вызвав восхищение всей дружины. А на юге, рядом со святилищем Тора, был закопан Хаскульд, бывший владелец этих мест.
– Гадюка? А что это за знамение?
– Разве ты забыл, что сегодня ровно тридцать лет и три года с того дня, когда ты умертвил Хаскульда, не дав ему меч? – покачал головой годи. На всем свете он оставался единственный, кто видел собственными глазами, как это произошло. Остальные лишь пересказывали небылицы.
* * *
Воспоминание было приятное.
Хаскульд был враг старинный, еще с Рёриковых времен. Пытался опорочить Хельги в глазах конунга, но Хельги переиграл – сосватал Рёрику сестру Эслог, и Хаскульд понял, что его руна бита, увел свой отряд за леса, озера и реки.
Потом стало известно, что он сел на Днепре, в хорошем месте, мимо которого не пройдет ни один купеческий корабль, и стал несметно богат, а в поход собирает до восьми тысяч копий – больше, чем сам Рёрик.
Хельги убеждал конунга: возьмем упитанную корову за оба рога. Один рог – Новгород, второй – Киев, и тогда всё молоко будет наше, но старый Рёрик устал от жизни, не хотел ничего нового. Оно и к лучшему, что пришлось его убить, а потом убить и Гунтора.
Несколько лет Хельги готовился, рассчитывал, как бы сделать большое дело небольшой кровью.
Спрятал дружину за излучиной реки. Подплыл к пристани на одной-единственной ладье, изукрашенной на византийский лад, посередке узорчатый шатер, какие ставят изнеженные греческие купцы, уберегаясь от дождя.
Велел передать князю, что в шатре богатые подарки граду Киеву к Ястребиной Ночи.
Жадный Хаскульд, конечно, явился сам, чтобы отобрать себе самое лучшее.
Войдя с солнца в темный шатер, он, как и было рассчитано, не сразу разглядел воинов в доспехах. Торвер с Ингольфом крепко схватили его, вывернули руки, а Скидда Губастый проломил своим молотом череп телохранителю.
– Кто вы такие? – прохрипел Хаскульд, но потом увидел перед собой Хельги, всё понял и только попросил: – Дай мне меч. Потом убей.
Но Хельги не дал ему меч, потому что ненавидел Хаскульда. Воткнул нож ниже пояса и медленно, очень медленно распорол снизу доверху, а ладонью зажимал рот, чтобы заглушить крик.
Глаза Хаскульда погасли, он обмяк, повалился ничком. Хельги обнажил Блутганг, отсек голову одним ударом и наклонился, чтобы горячая струя вражеской крови брызнула в лицо.
Из шатра он вышел красноликий, в правой руке багровел меч, в левой висела на длинном чубе мертвая голова.
Воины, прикидывавшиеся гребцами, выскочили на пристань резать Хаскульдову свиту. Затрубил рог, из-за речного выступа вынеслись ладьи, дружно ударяя по воде длинными веслами, и час спустя Киев был взят.
Труп Хаскульда зарыли на высоком берегу, в трех ордрагах, полетах стрелы, от крепости, дабы мертвец не насылал злых чар. Руки трупу связали, чтоб не разрыл могилу, голову положили в ноги, чтобы не грызла землю.
Всякий раз, подплывая к городу с юга, Хельги смотрел на холм, где лежит Хаскульд, и думал: ты гниешь, а я вот он, Киев мой и Новгород мой, всё мое, а твое – ничто.
