его в будущем. Магистр уже не замечал, как мерцала внизу серебристая гладь рек и озер, как мирно паслись стада овец и пастыри, вооруженные пращой, этим оружием царя Давида, ходили вслед за паствой своей, зорко поглядывая по сторонам – нет ли где волка. Он не видел буйного разноцветья трав: от иссиня-зеленой, как цвет морской волны, до бледно-фиолетовой. Он не слышал аромата плодов, обильно зреющих под этим добрым солнцем и только ждущих своего часа быть сорванными, дабы усладить вкус того, кто окажет им такую милость. Внутренний мир Магистра был сейчас недоступен для внешних впечатлений. Ни вкуса, ни цвета, ни запаха, доносившегося с полей, которые разлеглись под копытами его скакуна, не было сейчас там, где блуждала вещая душа Магистра. Кроваво-красный, золотой и небесно-синий – эти цвета освещали ему дорогу в темных лабиринтах неведомого, увлекая все глубже и глубже. Еще немного, и перед внутренним взором должны будут предстать человеческие фигуры, которые, как в театре теней, разыграют перед Магистром аллегорию под названием “Будущее”. Еще немного, и вспыхнет в кроваво-красных отблесках сцена, поднимется занавес, и начнется представление.
Глаза Магистра закрылись, внешний мир окончательно погас для него, но представление было неожиданно сорвано. Кто-то, кто находился совсем рядом, вздохнул с таким облегчением и с такой радостью, что звук этот невольно рассеял мрачные видения и вернул де Моле из небытия к реальной жизни.
Магистр пришел в себя, открыл глаза и повернул голову туда, откуда донесся столь радостный вздох.
Молодой брат Тибо подъехал вплотную и, в восхищении от увиденного, позволил себе явную бестактность. Это восхищение было столь естественным, в нем выразилась такая непосредственность молодости, что Магистр не ощутил в себе ни малейшего недовольства, ни тени озлобленности. Будущее подождет, если настоящее способно в такой мере покорить чье-то сердце. Будущее подождет…
Де Моле испытывал к молодому брату Тибо особые чувства… И эти чувства не всегда отличались только отцовской привязанностью. Жизнь воина, да еще воина-монаха, вынужденного вести образ жизни, исключающий всякое женское присутствие, становилась непосильным бременем даже для рыцаря, закованного в броню и одетого в тяжелую одежду, набитую конским волосом.
Носить на себе тяжелые вериги было одно, а восхищаться красотой молодости – совсем другое. Здесь даже самые крепкие латы, самый лучший щит оказывались бессильными. И тамплиеры сдавались, сдавались целыми гарнизонами: в Иерусалиме, в Триполи, в Антиохе, в Провансе и в других местах они бросались в объятия друг другу, испытывая при этом не совсем братские чувства.
– Посмотри, дорогой Тибо, – произнес Магистр с улыбкой. – Это наша земля, которую мы все вынуждены были покинуть и куда мы все вернемся или уже вернулись, дабы остаться здесь навечно.
– Какое небо, какие цвета! Наверное, так выглядит рай небесный, – прошептал юноша, и на губах молодого брата заиграла соблазнительная улыбка.
– С одним лишь различием, дорогой мой брат, что этот рай нам следует завоевать сегодня.
– Я не совсем понял вас, Магистр. Разве Париж не является нашей собственностью?
– Нет. Король живет еще в Лувре, а Лувр долго не будет принадлежать ордену. Однако подобные разговоры при виде Лиль-де-Франс довольно опасны. Лучше сообщите братьям, что мы, перед тем как спуститься в долину, сделаем небольшой привал.
По команде братья спешились. При этом каждый знал, что делать в следующий момент. В ордене был точно установлен порядок дня в отношении молитв, посещения церкви, трапез и т. д., а также точной регламентации были подвергнуты известные военные обычаи в походе, на поле битвы, поэтому в очень короткое время на вершине холма появился боевой лагерь с шатром Магистра в центре, и по периметру была выставлена охрана.
Жак де Моле в критическую минуту решил обратиться к мнению своего совета. Выбранный Великим Магистром без каких бы то ни было возражений со стороны братьев, де Моле принадлежал ордену всем существом своим. Будучи выходцем из бедной бургундской семьи, де Моле мог рассчитывать лишь на себя. В противном случае ему оставалось повторить судьбу многих и многих благородных людей Франции, без следа исчезнувших в ее виноградниках. Быть благородным в ту эпоху означало иметь благородных родителей, дедов и прадедов – и так до первого всадника, который появился в роду в незапамятные времена и который уже давно превратился в легенду.
К XIV веку общее число благородной части населения Франции превышало чуть больше одного процента. Самыми богатыми из них считались те, кто получал от своих владений доход, равный 10 000 ливров в год. Это были крупные сюзерены. Следующими шли рыцари, у которых было по одному или два вассала и их доход составлял всего 500 ливров в год. Внизу этой пирамиды находились бедные воины, у которых не было ничего, кроме благородного происхождения, дома и куска земли. Их доход составлял всего 25 ливров в год. Эти несчастные вполне могли стать прототипами будущего Дон Кихота Ламанчского на его тощем Росинанте. Им оставалось рассчитывать лишь на свой меч и на то, что их военное искусство могло понадобиться властительному сюзерену, который решил отправиться в Святую землю. Там, в далекой Палестине, карьера бедного воина могла претерпеть самые неожиданные взлеты. А здесь, в милой Франции, его ждали лишь унижение и нищенское существование, если он был благороден не только по своему происхождению, но и в душе. В случае же, когда благородство было зафиксировано лишь на пергаменте, подобные рыцари, дабы не умереть с голоду, занимались виноделием, содержали трактиры, торговали, собирали налоги и прочее. И без этого немногочисленное сословие растворялось без следа среди людей низкого звания и уже не помышляло ни о каких высоких целях, кроме как заботы о хлебе насущном.
Еще в 1294 году до Магистра каким-то чудом через казначея ордена дошла копия завещания, которое оставил по себе его друг детства Гийо. Это с ним, с Гийо, юный Жак мечтал о будущей жизни воина, с ним обсуждал возможное путешествие в далекую Палестину и грезил о Святой земле, смотря на зеленые виноградники соседних холмов родной Бургундии.
Так вот, Гийо не захотел покидать Франции и поэтому после своей смерти оставил после себя лишь две постели, три одеяла, меховую накидку, два небольших ковра, один стол, три скамейки, пять сундуков, две курицы, немного окорока и пять пустых бочек в погребе, а также рыцарский шлем и копье. Фамильного меча при описи не обнаружилось.
Магистр
