Это означало, что два недобитых волка испустили дух в лесу.
Рено прослышал об этом уничтожении волков.
— Выходит, ты их не боялся? — спросил он.
— Напротив, господин маркиз: страх-то и погнал меня с постели. Вой этих злобных зверей не давал мне сомкнуть глаз; я дрожал, как от холода, с головой укрывшись под одеяло. Но второго одеяла у меня нет, и чтобы избавиться от дрожи, я и решил убить их, — — не загибаться же от простуды.
— Надо было известить об этом меня, — заметил Рено.
— Ах, сударь, если бы я прождал в постели хотя бы ещё одну ночь, я бы закоченел насмерть! Мерзавцы, они выли под моими окнами! Тогда, до смерти напуганный, я вооружился до зубов и, взвалив глупого барана на плечи, спрятался в глубоком овраге, где свернулся клубочком, трясясь от страха. Баран имел неосторожность заблеять; эти бандиты о четырех лапах сразу же сбежались, и тогда я прицелился в стаю. Ах, сударь, в тот момент, когда я нажал на спусковой крючок, я закрыл глаза. В аркебузу я же забил пригоршню гвоздей и железных обломков… Провидению было угодно, чтобы заряд по пал прямо в сердце банды. Все волки взвыли одновременно, и я понял, что мне пришел конец. Я тайком подсматривал из своего укрытия; двое из них бились в судоргах, третий впился в собственный хвост, я подумал, что зверь покалечен, но самом деле, оказалось, огромный гвоздь торчал в его распоротом живо те, и это его беспокоило. Четвертый, сын этого подонка, обнаружил место, где я прятался; ему не терпелось отомстить за своего издыхающего отца, но едва он успел сделать прыжок в мою сторону, как я продырявил его башку выстрелом из пистолета: так мы обменялись любезностями, зато больше он уже не возникал. А родители убитых, должно быть, совещались между собой: милосердные и сытые были за то, чтобы отступать, другие — за то, чтобы драться, то есть эти, последние, полакомившись баранинкой, хотели попробовать ещё и мяса христианина. Я совсем растерялся и, выйдя из моего укрытия, попал в самый центр этого тайного сборища. В одной руке у меня был пистолет, в другой — кинжал: пуля, вылетевшая из моего святого покровителя, засела во лбу самого шумного оратора, а затем я поиграл ножом на спинах у всех прочих участников совещания, сделав на них небольшие насечки. Наконец, злодеи решили спасаться бегством. И слава Богу, потому что к этому времени я уже едва держался на ногах… Да, а что же вы думаете случилось с тем волком, у которого торчал гвоздь в животе? Стервец! Он так и ушел вместе с ним! И с ним умрет: краденое никогда не идет впрок.
— Превосходно! — ответил Рено. — Но как же ты справился со страхом, который тебя пожирал?..
— Пожирал — слабо сказано, — прервал его Каркефу. Он меня убивал!
— Ладно, пусть убивал. Но как же ты совладал с этим страхом? Откуда взялась эта смелость, которая заставила тебя среди ночи, в овраге, без чьей-либо помощи сразиться со ста ей волков?
— Все очень просто. Когда мне грозит смертельная опасность, я так пугаюсь, что очертя голову, бросаюсь впереди нее, чтобы её не видеть…
— В твоем объяснении недостает логики. Подумай немного, пожалуйста.
— Господин маркиз, я не философ, я трус.
Сказав это, Каркефу не собирался рассыпаться в объяснениях: он был трусом, трусом и остался.
— Что ж, — сказал Рено. — Я избавляю тебя от этого недостатка и сделаю тебя смелым человеком, не смотря ни на что.
— Ну уж дудки! — ответил Каркефу. — Вам легче будет превратить черную овцу в белого ягненка.
— Вот увидишь, — пообещал Рено.
И оттого, что Каркефу усомнился в его заверениях, и потому еще, что скучал Рено без ссор с Арманом-Луи, г-н де Шофонтен выбрал отныне ближайшим своим противником почтенного Каркефу, хотя тот был истинным католиком.
Даже профессиональный математик, который обедает только уравнениями, а ужинает только логарифмами, не мог бы подсчитать количество ударов, тумаков, подзатыльников и пощечин, которыми они обменялись за шесть последующих месяцев. Когда они ездили, один следовал по полянам за другим; уезжали они чистыми, возвращались вымазанными в грязи; у Каркефу кулаки были тяжелы, как чугун, а мускулы Рено были стальными. Исчерпав запас сил и выносливости, сын оружейного мастера заканчивал тем, что сдавался дворянину; но из упрямства, будучи побежденным, на следующий день он снова лез на рожон.
— Это не оттого, что я смелый, — упорно при этом повторял он, — но постольку, поскольку вы занялись моим воспитанием, я обязан засвидетельствовать вам мою признательность. Однажды вечером он чуть не сломал позвоночник, упав после броска Рено на речные камни, но Рено, напуганный криками Каркефу, успел протянуть ему руку.
Каркефу уже вскочил на ноги.
— Господин маркиз, я обожаю вас, — сказал он. — Не убивайте меня больше — вы уже почти избавили меня от моего недостатка.
Смягчившись, Рено обнял Каркефу.
— Отчего ты не гугенот?! — воскликнул он. — Я с таким удовольствием обратил бы тебя в католика!
В окрестностях Гранд-Фортель и в самом деле воцарились покой и счастье. Арман-Луи каждый день находил все больше благосклонности и пленительного очарования у м-ль де Сувини. Ему казалось, что ни одна девушка на свете не обладала такой чарующей улыбкой, таким лучезарным взглядом, та кой удивительной гармонией разума и доброты.
Арман-Луи был благодарен судьбе за то, что вырос в доме, где по счастливой случайности должна была найти приют юность и красота Адриен.
Рено тем временем вострил оружие против Каркефу, которого он благоговейно и добросовестно колотил каждое утро, после чего отправлялся на охоту и рыбалку. По вечерам он на носил дружеский визит своему приятелю, который занимался тем, что любовался м-ль де Сувини, которая прогуливалась по дому.
— Ах, как прекрасна жизнь! — говорил Арман-Луи.
— Да, конечно, — отвечал Рено, вздыхая.
Он смотрел, как в мрачнеющей синеве неба исчезал один за другим косяк перелетных птиц.
— Какое все-таки это счастье — жить в этих дивных краях! — снова восторженно отозвался Арман-Луи. — Тебе не кажется, что здесь есть все, о чем только можно мечтать?
Однако в один прекрасный день Рено, топнув ногой, заявил: — И все-таки здесь нам кое-чего не хватает… Как раз чего-то такого, о чем можно только мечтать!
— Да?! Чего же?
— Нам не хватает приключений!
5. Человек с красным крестом
Между тем, однажды дождливым вечером группа всадников постучалась в ворота Гранд-Фортель, прося убежища от непогоды. Г-н де Шарней встретил их на пороге дома и отдал распоряжения отвести лошадей на конюшню, а всадников — в большой зал замка.
Четверть часа спустя у животных уже были высокие, до брюха, подстилки, а чужестранцы сидели вокруг стола, который ломился под тяжестью мясных блюд и кувшинов с напитками. Верховодил этими людьми красивый молодой человек, на вид которому было лет двадцать семь-двадцать восемь. Все на нем было из бархата, кроме камзола, сшитого из кожи. Гарды его шпаги и кинжала, великолепной работы, сверкали золотом и серебром. Массивные кольца золотой цепи лежали на груди, металлические шпоры позвякивали на сапогах. У него был внушительный вид, дерзкий сверкающий взгляд, надменное и суровое лицо, высокий лоб, подвижные брови, вырази тельная и властная линия рта, на голове — лес черных волос. Он говорил по-французски, но с каким-то странным акцентом. Время от времени его глаза останавливались на мадемуазель де Сувини.
