ничего не восставало, не барахталось в желании поскорее выбраться наружу. Это злило.
– Да, хочу, – просто призналась она.
Он не услышал ничего нового. Ее синие-пресиние глаза смотрели выжидающе, но не зажигали в нем огня, как будто не мужик он, а столб стоеросовый.
– Тут такая… Ты теперь свободная женщина, может быть, поженимся? – Он удивился, как легко вылетели эти слова, те самые, что он мечтал произнести уже четверть века.
– Почему бы и нет? Хуже не станет.
Итак, мечта сбылась: он наконец услышал «да» из тех самых уст. Решительно требовалось закрепить такой долгожданный и такой предсказуемый успех. Но внутри застыла прохлада, ниже пояса будто разлился бесформенный кисель. Он потихоньку потянулся к ней губами. Мягкие и податливые лепестки испуганно ответили на поцелуй. Тишина. Кровь не забулькала, не закипела вожделением, несмотря на долгое воздержание. Платон осторожно потянул ее к себе, прижался, обхватил сзади руками. Что-то неуверенное зашевелилось в штанах. Уже неплохо, но требовалось к первому разу изрядно подготовиться, показать себя. Он зажмурился и представил на месте Тони кареглазую смеющуюся Ольгу, ее жемчужные зубы и горячее тело. В один миг земля и небо поменялись местами: все в нем запело, закувыркалось, он не заметил, как сдернул рубаху, сапоги, как расстегнул Тонино платье и нырнул в ложбинку между грудями. Тоня тихонько стонала, а Ольга пела: «Всадница в желтом ведет за собой». Прохладные руки гладили его по спине, по лопаткам, прижимали к себе. «Неужели это наконец та, о которой я всю жизнь мечтал?» – спросил кто-то чужой и насмешливый в голове. Ему ответила Белозерова: «Он такой великан, я его люблю, ни у кого такого не видела». Правая рука схватила Тоню за колено, требовательно поднялась по бедру, нащупала ягодицу и помяла ее. Дряблая плоть скукожилась в ладони, и Сенцов чуть не крякнул от разочарования. Ольга изловчилась и поцеловала его в пупок, хоть Тоня и лежала недвижно, закрыв глаза и всем лицом выражая напряженное ожидание. Штаны резво уползли в траву, он взгромоздился сверху, пока эти непозволительные метаморфозы не свели с ума или пока не стало поздно от Ольгиных шаловливых придумок. Вошел в нее уверенно, как будто занимался этим каждый день, как будто знал, что именно ей нравилось и как сильно надо сжимать ее губы своими. Тоня летала в темнеющем небе наперегонки с ястребами и отвечала одобрительно кивавшим головкам маков. Платон скрежетал зубами, сдерживая победный крик. Ольга обиделась и ушла.
Они лежали совершенно счастливые в остывающей степи под звездным небом. Ее грудь прильнула к его плечу неуверенным птенчиком. Он подложил руку, птенец потрогал ее и доверился, обмяк. Клювик соска попил из его ладони: клюнет и замрет, снова клюнет. Пальцы порывались сжать его, но боялись раздавить, повредить, пусть сам напьется, сколько ему надо. С каждым клевком Тоня томно вздыхала и вздрагивала.
– Я люблю тебя, – тихо сказала она, – я всю жизнь тебя люблю.
– А я хочу тебя, только тебя, ты моя жена, Богом суженная. – Он снова прильнул к ней поцелуем, а рука все гладила и гладила ее грудь, живот, ноги, пробиралась между ними, пока Тоня не застонала. Потом снова начался праздник, звезды кружились в радостном вальсе, а сонные маки были у них на подтанцовках. Никакой Ольги больше не было: только он и его жена, его женщина, путь к которой оказался таким долгим.
Их расписал в начале июля колченогий Абылай, скомкал официальную часть торжества и поздравления в один косноязычный комок. Платон в заплатанных штанах и косоворотке с чужого плеча стоял перед председателем в только что поднятой, еще как следует не просохшей мазанке так называемого сельсовета, пахнувшей сырым саманом и свежей древесиной. Рядом с ним стеснялась его Тонечка в застиранной косынке и серой бесформенной хламиде, лихо сварганенной бабкой Марфой то ли из мешковины, то ли из ненужных гимнастерок. Из терпкой дымки адыраспана [91], которым неутомимая аже коптила все постройки от злого духа и заразных болезней – от всего одним махом, выплывали свечи перед потускневшими иконами, строгий батюшка в расшитой пурпуром и золотом епитрахили, сладкоголосый хор певчих, вдумчивые любящие глаза Спасителя на алтаре, белоснежная прозрачная фата на любимом профиле, ажурный венец над их головами. Абылай спотыкался и покашливал, а батюшка тянул псалом бархатным баритоном, и переворачивал тяжелые атласные страницы, и осенял венчавшихся крестным знамением. Обручальное колечко Сенцов выковал из огрызка старой медной проволоки в сарайке, приспособленной под маленькую кузню. Он торжественно положил его на ладонь, невеста протянула дрожащую, несмелую кисть. Кольцо заблестело, наливаясь золотом, по ободку побежали затейливые узоры, повторяя созвучие имен: Платон и Антонина. Он надел на ее безымянный пальчик не просто медный обруч, а свою судьбу, крепко закрутил вокруг фаланги, никакими силами не оторвать.
– Вот и все! Спасибо, Абылай.
– У мусульман горки нет, но тебе можно. Давай, горка! – Председатель махнул рукой и зачем-то зажмурился.
Молодожены непонимающе переглянулись, по том догадались, прыснули и поцеловались в губы.
Осенью Васятка переехал в Степное, в интернат. Теперь он приезжал только на выходные. Платону исполнилось сорок семь, почти полвека, а его жене – тридцать восемь. Детей они не загадывали, но втихомолку каждый мечтал. Если уж не поскупилась судьба на счастливый конец, то пусть отвалит сполна. С беременностью не складывалось, видно, срок для ползунков вышел. Супружеский долг исполнялся справно и без Ольгиной помощи, Тоня после соитий лежала с задранными ногами, не снимала колючих шерстяных носок и даже пила сыворотку, предназначенную для телят. Ничего не помогало. Муж не сетовал, боялся Бога гневить, но в сладких снах, где он торговался с продавцом изюма, теперь обязательно попадался маленький кучерявый мальчонка с лукавыми синими глазками.
Поселение ширилось и множилось, обрастало садами-огородами, четырехскатными крышами, картофельными делянками и даже голубятнями. Бабы начали варить бешпармак, мужики – носить чапаны. Всем казалось, что так и должно быть, что здесь им самое место, потому что здесь их земля. Знатные огородники черноземья споро научились выращивать кисленькие фиолетовые сливы, вдоль ленивых изгородей держали оборону от любопытных взглядов пышные кусты смородины, ровные шеренги огурцов с помидорами смотрели с вызовом на хозяев, призывая подтянуться, не отставать, шагать в ногу.
В 1935-м их едва вылупившееся поселение стало селом, в 1936-м его признали передовиком колхозного движения, в 1937-м Абылай ездил в Москву на съезд колхозных активистов, в 1938-м построили собственную школу, но Антонина в ней надобности уже не находила: Васятка давно окончил девять классов и уехал в Акмолинский техникум. Ему исполнилось двадцать. Она сама была младше, когда
